Интернат. Мемуаразмы – мемуары и размышления

Воспоминания

Звонок раздался где-то во втором часу ночи. Уже в этом было что-то зловещее. Я хоть и часто работаю по ночам, но не люблю, когда мне звонят так поздно. Значит, что-то очень срочное и наверняка печальное. Звонил Володя Дубровский:

– Мне только что сообщили из Черноголовки, умер Саша Земляков.

– Как, что?

– Подробностей не знаю, надеюсь узнать завтра.

Когда первый шок прошел и улеглись охи-ахи, я вспомнил, что вот буквально несколько дней тому назад Саша звонил мне. Было это 31-го декабря, мы немного потрепались о том о сем, поздравили друг друга с наступающим Новым годом, а потом он задал мне вопрос:

– Ты знаешь, почему колбасу режут наискосок?

– Не знаю.

От Саши можно было ожидать многого – это могло быть какое-то неожиданное «открытие», а могла быть и просто шутка.

– Так вот подумай, до Нового года еще есть время.

На этом разговор и закончился. Оказалось, что и с Володей состоялся такой диалог. Как потом выяснилось, жить Саше оставалось два-три часа, но это уже устанавливала медицинская экспертиза. Его обнаружили в своей квартире в ванной через несколько дней.

Я собрался с силами и написал на сайте объявлений интерната: «Умер Саша Земляков. Закрылась еще одна яркая страница в истории интерната. Не пишите мне письма, подробностей пока не знаю». Интернет зафиксировал дату 07.01.2005 и время 01.43.

Прошло пять лет, и сейчас я понимаю, что закрылась не только яркая страница в истории интерната, но и кончилась целая эпоха в истории страны. Эпоха романтизма, когда мы тянулись к знаниям, потому что верили в то, что образованные люди построят цивилизованный мир, в котором всем будет комфортно, где не будет унижения, голода и беспомощности, где не будет вторжения в личную жизнь и будет безнравственно решать за других, что им можно, а что нельзя. Нам прививали эту веру, и мы старались ее прививать своим воспитанникам. Мы жили на удивительном островке, где жизнь была совсем другой и ценности были совсем другие. Этим островком был Колмогоровский Интернат. И мне хочется поделиться немного этим ощущением, тем более, что скоро и рассказать об этом будет некому. А по многим эпизодам уже и сейчас я – единственный живой свидетель происходивших событий.

Начало работы

Весной 1967 года я сдавал экзамен по Спектральной теории операторов молодому преподавателю кафедры Теории функций и функционального анализа В.А. Садовничему. Предстояла полугодовая преддипломная практика, а он был куратором нашего курса или кафедры, я уж не припомню, по этой самой практике. После экзамена Виктор Антонович спросил меня, нашел ли я место, в котором буду проходить преддипломную практику, и, получив отрицательный ответ, предложил мне поработать в Колмогоровском интернате. Я с радостью согласился. Он дал мне номер телефона А.Б. Сосинского, чтобы я договорился с ним о времени, прошел у него собеседование на предмет профпригодности и, в случае положительного результата, получил бы направление на работу в качестве преподавателя.

Этот момент стал решающим в моей жизни, сравнимым по значимости разве что с поступлением на Механико-математический факультет МГУ.

Знакомство с Лешей Сосинским. Алексей Брониславович Сосинский задал мне по телефону пару ничего не значащих, как мне тогда показалось, вопросов и сказал, чтобы я пришел в интернат в последний день августа, когда будет составляться временное расписание занятий. Придя в назначенный день, я, наконец, познакомился с самим Сосинским, который оказался молодым человеком, одетым в спортивном стиле: светлые брюки, свитер, также светлые туфли и спортивная сумка с торчащей из нее теннисной ракеткой. Узнав, что я тоже увлекаюсь спортом, он как будто бы обрадовался и предложил мне поработать с ним в паре преподавателем алгебры в двухгодичном потоке. В тот же день я прошел собеседование с директором школы-интерната Раисой Аркадьевной Острой. Мне кажется, мы оба произвели хорошее впечатление друг на друга, и я был зачислен в качестве совместителя в преподавательский штат интерната. Начался новый этап моей жизни – я стал педагогом. И тут нельзя не рассказать, хотя бы вкратце, о человеке, под влиянием которого я воспитывался как педагог.

Алексей Брониславович Сосинский примерно через 40 лет после нашего знакомства

Сейчас, спустя десятилетия, я могу в полной мере оценить это влияние. Несомненно, Леша Сосинский был педагог высочайшего класса, что называется «от Бога». Родился он во Франции в очень известной семье эмигрантов первой волны. Его родители знали многих знаменитых людей, сохранили переписку с М. Цветаевой и много других важных для истории и культуры документов. После войны родителей, как и многих эмигрантов этой волны, потянуло на Родину, но, в отличие от тех, кто доехал до Москвы и отправился дальше в Сибирь (а то и еще дальше), им повезло: они получили предложение сначала поработать в ООН, а потом возвращаться в Россию. Так Леша еще несколько лет провел в Нью-Йорке, прежде чем вернуться в Москву. О себе мне он почти ничего не рассказывал, поэтому я не могу сказать, что именно – высокая ли культура среды, в которой он рос, или природные дарования сделали из него педагога совершенно непохожего на типичного мехматского преподавателя. На мехмате был очень популярен стиль, который я бы назвал стилем «Ландау-Гельфанда», когда за неудачное высказывание или формулировку теоремы с мелкой погрешностью ты мог быть осмеян, обозван ослом или хуже того. Я помню, как одна из преподавательниц на экзамене у первокурсников кричала другой: «Зоя Михайловна, Зоя Михайловна, посмотрите, какого идиота я нашла!». И этот стиль почему-то считался нормальным. Считалось, что это – школа выживания, но я помню и о том, сколько судеб было при этом покалечено. Конечно, был и другой стиль общения, шедший от старой интеллигенции – стиль Колмогорова, Александрова, Шафаревича, Рашевского и др. Но стиль «Ландау-Гельфанда» был много популярнее. Это было что-то похожее на дедовщину в армии, а может быть и шло из лагерей, в которых просидела чуть ли не шестая часть страны. Так вот, Леша, благодаря своей доброжелательности, очень высокой математической и общей культуре, обладающий к тому же мастерством изложения материала, заставлял аудиторию чувствовать себя на равных с ним, свободно общаться, задавать вопросы. И он же завел за правило, что к нему (а соответственно и к другим его коллегам) обращались на «Вы», но по имени, а не по имени-отчеству. Конечно, это не распространялось на пожилых людей и преподавателей других дисциплин. И у него все это было естественно, шло от природы. Со школьником он общался на равных, с удовольствием играл в футбол, проявляя при этом азарт и споря с игроками и судьями (даже когда те ошибались, по его мнению, а ведь мог бы просто цыкнуть). Почти никогда не ехидничал и не смеялся над промахами людей. Помнится, как-то в интернате проходили практику студентки Института иностранных языков им. Мориса Тореза. Сидела в учительской заведующая кафедрой из этого института. И вот в это время Леше позвонил брат, оставшийся во Франции. Они поговорили, естественно, по-французски, минут пять, после чего заведующая кафедрой отпустила Леше комплимент, что, мол, он неплохо говорит по-французски, заметив при этом, что некоторые обороты, которые он употребил, француз бы не употребил никогда. Мы все ожидали, вот сейчас он её «приложит». Не знаю, что Леша испытывал в душе, но он улыбнулся и поблагодарил за замечания. Потом я всю жизнь пытался в аналогичных ситуациях не «бороться за правду», а поступать так же, но у меня не всегда получалось. Это должно идти от души.

Несколько слов о преподавании математики в первые годы интерната.

Преподавание математики в интернате имело ряд особенностей. Во-первых, среди преподавателей практически не было профессиональных школьных педагогов. Я помню только двоих: И.К. Сурина и А.А. Шершевского. Но, хотя они и были, как мне тогда казалось, людьми преклонного возраста, они оба, в особенности Александр Абрамович, совершенно великолепно вписывались в коллектив, и, скорее всего, прекрасно его дополняли. Их задача, насколько я понимаю, заключалась в том, чтобы воспитанники интерната не «оторвались» от программы по математике для средней школы. А большинство преподавателей составляли совместители: студенты, аспиранты, доценты, профессора и академики (перечисление в порядке убывания по количеству). Так вот, в курсе алгебры изучались: элементы теории чисел, комбинаторика с элементами теории вероятностей, теория конечных полей с элементами теории Галуа, комплексные числа, элементы линейной алгебры (когда я читал этот курс, то добавил еще элементы линейного программирования и первые представления о математической экономике). Конечно, заканчивался он задачами со вступительных экзаменов в ВУЗ’ы, но на это отводились последние полгода. Примерно так же был устроен курс математического анализа, и, может быть, только курс геометрии был в рамках школьной математики углубленного типа. А уж какие «полеты» были на спецкурсах… На мехмате была популярна поговорка: «Если хочешь что-то выучить, прочти на эту тему спецкурс или напиши книгу». Этот принцип воплощался в интернате в полной мере. Какие только спецкурсы не читались! Думаю, что мало найдется в мире университетов, которые могли бы похвастаться таким разнообразием и широтой охвата тем. Плюс к тому надо учесть, что читалось это для школьников, поэтому требовалась особая подготовка к лекциям, перевод на совершенно другой язык, где меньше формальностей, а серьезные идеи излагаются чуть ли не с помощью рисунков. Могу с полной уверенностью сказать, что преподаватели, прошедшие эту школу, и в ВУЗ’ах становились лучшими педагогами. По крайней мере, если я в университете слыл хорошим педагогом, то, главным образом, это было благодаря интернатскому опыту. При этом я прочел около десятка разных спецкурсов, из которых удачными были, я думаю, парочка.

Особо мне запомнился случай со спецкурсом по математической логике. Андрей Николаевич Колмогоров следил, насколько ему позволяли дела, за тем, что читается на спецкурсах. А поскольку математическая логика была одним из его серьезных увлечений в жизни, то он, естественно, вызвал меня к себе и попросил рассказать вкратце содержание курса. Выслушав, дал несколько дельных советов (что-то убрать из-за сложности или из-за бессодержательности, что-то добавить и т.д.). Советы были как всегда, когда их давал Академик, абсолютно правильными и очень полезными. А закончил он это совершенно неожиданным для меня образом. Он сказал примерно следующее: «Мне кажется, что курс следует прочесть так, чтобы ребята получили представления об основах математической логики и поняли при этом, что заниматься надо другими вещами». История с этим курсом кончилась анекдотически. Поскольку я не имел представления о предмете (тогда на мехмате не было обязательного курса по логике) и изучал его параллельно с изложением, то до тех пор, пока рассказывал основные понятия, все шло нормально. Потом, когда я вышел на центральные результаты (теорема Гёделя и т.п.), то началось такое занудство, что все слушатели разбежались. Андрей Николаевич, помня про наш разговор, месяца через три вызвал меня к себе в кабинет и спросил, как идет курс. Я объяснил ему, что удачно выполнил только вторую часть его пожелания. Он ответил, что для девятиклассника это все слишком сложно, но он убежден, что уже на первом курсе следует ввести обязательный курс логики. И ввел его через пару месяцев на мехмате, не помню, на первом или втором курсе. И первые лекции читал сам. В отличие от меня, не знавшего предмет, он, конечно, знал его, как мало кто знает. Но результат был примерно тот же, вторая часть его пожелания была выполнена блестяще. Если говорить честно, то студенты плакали, но уйти с лекций, в отличие от школьников, не могли. Довольно быстро курс был отработан (совершенно точно – блестящим педагогом В. Успенским, кажется, совместно с другим замечательным математиком – А. Драгалиным), сейчас это нормальный курс университетской программы. Что же касается теоремы Гёделя, то через пару лет я слушал её доказательство в исполнении Лёши Сосинского на его семинаре в интернате и восхищался, до чего же просто можно это сделать, обойдя (но объяснив) пару малосущественных деталей.

Первая часть мемуаров, включающая этот эпизод, вышла к 45-летию Интерната, как и была мне заказана. После этого мне позвонил Володя Годованчук, сказал довольно много приятного, отметив при этом, что он был слушателем первого курса по Математической логике, прочитанного Андреем Николаевичем, и подтверждает, что так оно и было. А еще на встрече с выпускниками Интерната Дима Абраров – выпускник Интерната, а потом еще и его директор – рассказал мне, что он был слушателем моего курса, описанного здесь. Он, наоборот, меня успокаивал, что не все было так печально. Несколько человек мне все-таки удалось заинтересовать. В частности, сам Дима долго потом искал книгу Стефана Коула Клини «Математика метаматематики».

Но вернемся к началу моей педагогической деятельности. «Что ещё в испарине тех времен? Был студент речист, не «весьма умен» …(была ведь и такая оценка)», как писал чуть позже, поступивший на химфак МГУ Бахыт Кенжеев, поэт, которого я очень люблю и давно пропагандирую. Одной из идей Колмогорова была следующая система ведения практических занятий: один преподаватель ведет урок, а двое ему ассистируют. Это означает, что они все время ходят между рядами, следят за тем, как ребята решают задачи, что-то подсказывают, задают наводящие вопросы, выслушивают решения, усложняют задачу тем, кто её уже решил в более простом варианте. Можно себе представить, как это трудно- вести таким именно образом занятие на хорошем уровне. Для большинства преподавателей, в силу их молодости и избытка энергии, это было тяжелым испытанием, не давало им «развернуться». А уж про школьников и говорить нечего, единицы выносили до конца такой интенсивный стиль. Некоторые начинали от перенапряжения засыпать. На практике этот стиль не прижился. Хотя, мне кажется, он давал неплохие результаты в Летних школах, когда позволял преподавателям быстрее знакомиться со школьниками.

Но возвращаюсь в Интернат. Реально из-за нехватки преподавателей в классе работали двое, а не трое. Я работал в паре с Лёшей Сосинским, который читал лекции и готовил основные материалы к практическим занятиям по алгебре. Он объяснил мне, что я должен делать, как его ассистент, и мы пошли в класс. Классов было пять, мы вели занятия в трех или четырех из них, точно вспомнить не могу. Занятие длилось два академических часа подряд – «пара», перерывы были между «парами». Мы проработали в двух классах, когда Лёша сказал: «Ты понял стиль? Теперь давай, ты – к доске, я – помощник». Так и продолжалось некоторое время – Леша начинал, я ассистировал, потом наоборот. При этом, когда он замечал, что что-то идет не так или что можно улучшить изложение, то спокойно подходил к доске и говорил, что можно еще и вот так посмотреть на данный вопрос. Или: «А вот еще одно решение этой задачи. Посмотрим на нее иначе…». После чего следовало какое-нибудь красивое решение, связанное, например, с иной интерпретацией вопроса. Любой математик знает, какие «изюминки» часто возникают таким вот образом, и как это важно в воспитании вкуса, в развитии воображения. Иногда возникала дискуссия, в которую вступали ученики – активность, которая порадует любого педагога. Где-то ещё через пару месяцев Леша сказал, что ему надоело работать вдвоём, что дальше мы делим класс пополам, причем он в каждом классе берет вторую половину (по фамилиям в алфавитном порядке), так как она талантливее той, в которой фамилии начинаются с первых букв алфавита. Конечно, это была шутка, но с этого времени мы стали вести занятия с половинками класса, и я до сих пор уверен, что для полноценных занятий группа не должна быть более пятнадцати человек. А лучше всего – человек десять. К сожалению, это не прижилось по одной простой причине – классов стало больше, аудиторий стало не хватать.

Следующей идеей А.Н. Колмогорова была идея преемственности и ротации. Идея преемственности состояла в том, чтобы бóльшая часть преподавателей состояла из выпускников интерната. Конечно, на первых порах такое было просто невозможно, но затем это более или менее выполнялось. Нужно сказать, что благодаря преемственности, через некоторое время сложились какие-то стандарты преподавания и появились первые дидактические материалы. Но сначала мы наблюдали полную свободу творчества, которой, как всегда, сопутствовали успехи и неудачи. Совершенно замечательный математик и педагог Саша Земляков готовился к занятиям, особенно к лекциям, продумывая их можно сказать поминутно – даже шутки, которые произносились на лекции, никогда не были экспромтом. При этом ничто не могло заставить его отступить от продуманного плана. Саша был выпускником интерната, круглым отличником и медалистом. Начал преподавать в интернате, будучи студентом первого курса. С его смерти я начал свое повествование, о нем я постараюсь написать подробнее дальше. К сожалению, он слишком рано ушел из жизни, оставив после себя кучу рукописного наследия, часть из которого сейчас потихоньку издается. Во многом благодаря его ученикам. Но как бы было здорово привести в порядок еще и незавершенные его работы и заметки! Сколько полезного получила бы педагогика. Некому!

Другую крайность представлял собой Женя Гайдуков. Он был талантливый математик, неплохой скрипач и довольно эрудированный человек. Как человек искусства, Женя любил импровизации. Он редко когда готовился к занятиям. Тем, кто не учился на мехмате, это удивительно, даже может вызвать у таких людей негодование. Могу только сказать, что почти никто на мехмате не готовится тщательно к занятиям (кроме, быть может, лекций). Рядовой школьный преподаватель, конечно, вряд ли смог бы так вести занятия, но для выпускника мехмата с глубокой подготовкой и широкой эрудицией это не составляло особого труда. Женя Гайдуков был настоящий импровизатор. Он как-то сказал мне, что, сколько бы ни продумывал тему или план занятия, зайдя в класс, сразу же видел по глазам, что это сегодня пойдет, а это – нет. Другими словами, он работал как хороший артист на сцене. И у него почти всегда получалось неплохо, благодаря его высокой квалификации и таланту. Он терпеть не мог занудства на занятиях, справедливо полагая, что оно идет от отсутствия либо фантазии, либо достаточного кругозора. От него пошло: «Занудство высокой степени называется нудизмом». Легендой стали проверки контрольных работ по «методу Гайдукова». Метод состоял в том, что, собрав контрольные работы, Женя нес их до ближайшего мусорного ящика на улице и туда все выбрасывал. Приходя в школу, выставлял оценки по своему пониманию, кто чего заслужил. Поскольку он хорошо знал учеников, то протесты это вызывало редко. Главным образом тогда, когда он выставлял оценку ученику, отсутствовавшему на контрольной.

Представляю ужас, который охватывает работника просвещения, читающего эти строки. В качестве оправдания скажу только, что такой способ проверки применялся крайне редко, когда возникала ситуация цейтнота. Но я думаю, что настоящая проверка дала бы те же результаты. И на то у меня есть основания. Андрей Егоров – замечательный педагог и человек, легенда интерната, проработавший в нем чуть ли не столько лет, сколько тот существует – так вот он показал мне эксперимент, который я проводил много раз и всегда практически со стопроцентным успехом. А именно, заходя в незнакомую аудиторию, где тебе и твоим коллегам предстоит принимать экзамен, каждый из нас брал листок и, глядя на лица аудитории, расставлял оценки всем экзаменуемым. А поскольку фамилии присутствующих мы еще не знали, то рисовали план аудитории и расставляли оценки по местам, на которых находились экзаменуемые. Листы подписывали и складывали в конверт. После экзамена сверяли результаты. Может показаться удивительным, но результаты практически совпадали с предсказанными, причем независимо от того, какой была аудитория – были ли то восьмиклассники, поступающие в интернат, учащиеся интерната или студенты МГУ. Более того, в университете Мариана Нгуаби в Браззавиле (Конго) и в университете Поля Валери в Монпелье (Франция) было ровно то же самое. Я и сейчас, при первой встрече с любым человеком, продолжаю этот эксперимент и, как мне кажется, редко ошибаюсь. Но вернемся к тем годам.

На первых порах и оценки ставились достаточно вольно, по крайней мере, для человека со стороны. Вчерашний отличник получал в соответствии с требованиями мехмата или физфака двойку за двойкой в течение семестра (полугодия), а затем в качестве итоговой получал «отлично» или «хорошо», что уже больше соответствовало требованиям обычной школы. Действительно, почему у школьников должны были ухудшаться оценки, из-за того, что они поступили в элитное заведение, тем более, что некоторые из них возвращались домой. Я убежден, что это было правильно. Конечно, со временем проверки и инструкции надзорных органов всё или практически всё привели в соответствие с общими требованиями. Оценки стали среднеарифметическими. Сначала мы проводили их «обоснование» наиболее простым способом, т.е. в конце семестра добавляли задним числом нужное количество пятерок или четверок так, чтобы вывести ученика на нужную оценку. Потом и это стало сложно. Поэтому двойки и тройки стали редко ставить в журналы, чаще в «кондуит», и при этом требовали их исправлять. В общем, школа как-то адаптировалась к давлению снаружи, хотя при этом каждый раз что-то и терялось. Я по-прежнему считаю, что талант может воспитываться только талантом, а инструкции по ведению занятий и оценке знаний пишутся посредственностями для посредственностей.

Что еще запомнилось, связанного с преподаванием в те времена. В первом выпуске работали совсем еще молодые математик В. Арнольд и филолог-лингвист А. Зализняк. В. Арнольд только что защитил докторскую диссертацию, а А. Зализняк, по-моему, был еще аспирантом. Впоследствии оба стали академиками. Кстати, оба получили в 2008 году (когда писались эти строки) Государственные премии РФ. В школе работали такие яркие личности, как Юлий Ким – знаменитый бард, а также драматург и писатель, преподавали: математику - Дима Гордеев – он же довольно известный художник, Женя Радкевич – известный математик и режиссер (а многие его помнят и как актера), рано ушедший из жизни талантливейший математик Володя Алексеев, Сережа Матвеев – он очень быстро стал член-кором РАН, его одноклассник Саша Звонкин – очень известен своими работами по воспитанию в детях младшего возраста математических навыков (а книгу его на эту тему я считаю просто гениальной); литературу – Юрий Подлипчук, написавший фундаментальный труд по «Слову о полку Игореве»; английский язык – Саша Ливергант, сейчас известнейший специалист по литературному переводу и главный редактор журнала «Иностранная литература»; физику – Яков Смородинский, крупный физик-ядерщик и популяризатор науки, и еще два человека, о которых нельзя не сказать: Саша Зильберман и Женя Сурков. Оба они – история Интерната (и не только).

Молодые преподаватели Интерната: Дима Гордеев, Женя Сурков, Лёша Сосинский, Юлий Ким и Володя Пуцато.

Каждый из тех, кто тогда преподавал, был личностью и заслуживает отдельного рассказа, но вряд ли я знаю всех достаточно хорошо, чтобы это осуществить. Но о некоторых из них, с кем я дружил и много общался, попробую написать дальше.

Литературные и музыкальные вечера

Много лет спустя, кажется, в конце 2003 года, один из моих учеников, депутат Госдумы РФ, а потом и губернатор Псковской губернии, Миша Кузнецов пригласил меня на корпоративный Новый год в один из московских банков, сказав, что меня там ждет сюрприз. Сюрприз был очень приятным – практически все руководство банка, многие сотрудники и гости были выпускниками интерната, а некоторые у меня и учились. Встреча была теплой, но больше всего меня поразило то, что почти никто не вспоминал уроки алгебры, но многие восторженно вспоминали Музыкально-литературные вечера, которые я вел в интернате. Были другие встречи, и там все повторялось. Это было удивительно, поскольку в те времена, когда я их вел, мне казалось, что затея того не стоит, что это напрасная трата сил и энергии. Теперь я понимаю, что всё обстоит совершенно иначе. Многим детям, а особенно из провинции, духовная пища нужна не менее, чем профессиональное образование. Конечно, не все испытывают этот голод. Глухому музыка неинтересна, как и слепому - живопись. Также достаточно много людей «глухи» к поэзии, а иногда и вообще к литературе, даже, несмотря на то, что они прекрасные физики или математики. Мне кажется, что кризис школьного преподавания возник уже давно, когда программы начали расширять за счет включения все большего и большего числа обязательных предметов и увеличения объёмов обязательных знаний. Вместо развития имеющихся у ученика способностей, образование шло по пути универсализации знаний. Хорошо, что не ввели обязательные занятия по балету, а то хромые не смогли бы получить Аттестат зрелости. Вернемся к истории этих вечеров.

Некоторое время «гуманитарную нишу» в интернате заполнял Юлий Ким. Недаром он был в те годы таким же символом интерната, как академик А.Н. Колмогоров. Получая мизерную зарплату как преподаватель истории и обществоведения (а, кажется, и литературы), он проводил в школе массу времени, ставя спектакли. Трудно себе представить, сколько сил и энергии необходимо иметь, чтобы научить школьников двигаться по сцене, декламировать, петь и танцевать. Юлик был всем – сценаристом, композитором, поэтом, а при этом еще и режиссером-постановщиком, хореографом, хормейстером и, наконец, музыкантом и актером, участвующими в спектакле. И при этом он еще раз в неделю вел литературные вечера «При зеленой лампе».

Тогда только-только в журнале «Москва» был напечатан «журнальный вариант» романа «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, потрясший всю интеллигенцию страны, и не только ее – весь мир. Но в отличие от всего мира, в СССР это произведение прочитать было почти невозможно: журналы из библиотек тут же разворовали, а книга не издавалась. По рукам, от знакомого к знакомому ходили небольшое количество журналов. Их давали почитать «на ночь». Я, например, получил первый журнал на одну ночь, после чего передал его дальше. Второй журнал получил также на ночь, но уже через неделю. Потом купил на черном рынке в Театральном проезде оба журнала за сумасшедшие по тем временам деньги – 100 руб., что равнялось моей аспирантской стипендии плюс интернатская зарплата.

Так вот Юлик при зеленой лампе читал по вечерам роман «Мастер и Маргарита». Происходило это в актовом зале в атмосфере полумрака и некоторой торжественности. Он сидел на сцене, горела лампа с зеленым стеклянным абажуром, тишина была неимоверная.

Читал негромко, но очень выразительно – практически в ролях. В зале сидели 50 – 60 человек, получавших огромное удовольствие. Я был один из них, хотя книгу знал от корки до корки. Конечно же, это был праздник!

Обращаю внимание: 50 – 60 человек, а училось в интернате около 400 человек. Грубо говоря, примерно седьмая часть физико-математических вундеркиндов. Это соответствует моим многолетним наблюдениям: от 10 до 15 процентов естественнонаучной интеллигенции испытывают «гуманитарный голод» или, используя музыкальную терминологию, «имеют гуманитарный слух». А в специализированных школах считают, как правило, что раз ты вундеркинд, то все должен изучать по углубленной программе, и удивляются, как призер олимпиады по физике может спокойно рифмовать «стул» со «столом». Мы еще поговорим об этом. Но вернемся к вечерам.

Когда Юлику пришлось покинуть интернат (если кто-то не в курсе – было указание «сверху» и его выгнали по политическим мотивам), некоторое время вечера «При зеленой лампе» проводил Дима Гордеев. Спектакли пытались ставить разные люди, в том числе и А. Эфрос. Но все заглохло. Профессиональный режиссер не может отдавать столько сил работе со школьником, сколько отдавал Ю. Ким. Да я и сейчас уверен, что в лице Кима мир мог бы получить высококлассного режиссера-постановщика, хотя, с другой стороны, тогда бы у него было бы меньше времени для сочинения стихов и песен.

Что касается моих вечеров, то их история началась с того, что я, будучи коллекционером пластинок классической музыки и обладателем стереофонического проигрывателя «Невский», приносил его с парочкой пластинок по средам. С утра у меня были занятия, после обеда спецкурс, а после спецкурса мы собирались в том же классе послушать музыку с перерывом на ужин. Собиралось человек 10 – 15. Что мы слушали? Я помню уже плохо. Были 5-я и 9-я симфонии Бетховена, «Царь Эдип», «Петрушка» и «Весна священная» Стравинского, «Порги и Бесс» Гершвина, 14-я и 17-я сонаты Бетховена, произведения Паганини, органная музыка Сезара Франка, немного Онеггера, немного Дебюсси, немного Равеля. Кстати, эпизод с 9-й симфонией Бетховена вошел в фильм. Чтобы меня не снимали операторы, я закрыл лицо рукой. Но разве можно перехитрить хорошего оператора? Он выбрал ракурс, и получился такой Мыслитель, Роден бы просто заплакал, обняв свою скульптуру. В выборе произведений я исходил из того, что другая музыка достаточно много звучит по радио. Андрей Николаевич не одобрял мою любовь к Стравинскому, он несколько раз спрашивал меня, что я нахожу в этой «дёрганой» музыке. В пику мне (как мне тогда казалось) он провел сам несколько музыкальных вечеров. Они, естественно, собирали полный актовый зал школьников. В программе были: Моцарт, Куперен, Шарпантье, Бетховен. Проигрыватель у него был получше, но все равно слабенький для актового зала. Акустика в этом зале была плохая. Видимо, это немного раздражало академика, да и времени не хватало. Вечера не стали регулярными.

Тем временем в университете вовсю развернул свою деятельность клуб «Топаз», руководителем которого был Анатолий Тимофеевич Фоменко (сначала студент, потом аспирант, потом профессор, академик). Я был техническим директором этого клуба. Это означало, что я был обладателем радиолы «Эстония» с шикарными по тем временам акустическими колонками. Радиолу эту мы (аспиранты, студенты и один уже выпускник – всего пять человек) купили вскладчину, т.к. университет не хотел нам ничем помогать. Я заплатил чуть-чуть больше и договорился о праве выкупить в течение года оставшиеся доли. На этой радиоле каждый вторник после окончания заседания Московского математического общества мы проводили музыкальные вечера в холле 16-го этажа зоны «Б» МГУ. Часть вечеров проводил академик Павел Сергеевич Александров, поэтому вечера назывались «Александровские вторники». Обставлены они были великолепно. Толя Фоменко рисовал объявления, которые были шедеврами графики. Их вывешивали в главном здании при входе в зону «Б», и никто не мог пройти мимо равнодушно. Иногда мы сами отливали крупные свечи, используя в качестве красителей женскую косметику. Это сейчас все можно купить, а тогда ничего не было, и мы все делали сами. Народу приходило много. Мы начали, может быть, первыми в Москве пропагандировать А.Брукнера, Г. Малера. Тогда у нас про них знали единицы. Профессор Г.Е. Шилов приносил оперы Р. Вагнера, мы однажды целиком прослушали «Кольцо Нибелунгов» в том же режиме, что и на Байретском фестивале, а в другой раз прослушали все симфонии А. Брукнера в течение одного воскресенья. Много можно еще рассказывать про клуб «Топаз» (кстати, изначально это было: «То-» – Толя Фоменко, «-п-» – Пахомов, «-а-» – Александров и «-з» – Звонкин), но аспирантура закончилась, мы выехали из общежития и музыкальные вечера в университете сначала стали происходить реже и реже, а потом и вовсе прекратились. Хотя мы время от времени собирались у кого-нибудь на дому и слушали музыку.

Радиолу я забрал себе и отвез в интернат. Теперь у меня был мощный музыкальный аппарат. Мне разрешили использовать для проведения музыкальных вечеров Кабинет литературы. К тому времени Дима Гордеев уже перестал читать М. Булгакова, и я решил придать новый формат своим вечерам. Я начал читать «Мастера и Маргариту» в первой половине вечера, а во второй – ставил музыку, которая, на мой взгляд, соответствовала прочитанной части, предваряя маленькими рассказами о композиторе и произведении. Поскольку у Булгакова в книге было много всякой дьявольщины, то и музыка подбиралась соответственная – симфонии Брукнера, «Фантастическая симфония» Берлиоза, 1-я симфония Малера с ее великолепной гротескной аллегорией в 3-й части и жутчайшим накалом страстей в 4-й. Если прочитанный кусок заканчивался чем-то веселым, то и музыка была веселая и шутливая. Следует ещё отметить, что к журнальному варианту у меня добавился отпечатанный на машинке список всех выкинутых цензурой частей произведения, которые Толя Фоменко раздобыл у сестры писателя, подарив ей пару своих гравюр и добившись расположения к себе. Вечера шли на ура. В интернате появились меломаны. Интернат приобрел проигрыватель, я заказывал в Лавке композитора на ул. Герцена пластинки, которые выкупались Интернатом. Образовалась небольшая коллекция пластинок в Интернате. Ребята сами приходили и слушали музыку. Любителей было около 40 человек. Был какой-то подъем. Литературная часть менялась: то я читал стихи Вагантов и крутил «Кармину Бурана» Карла Орфа, то стихи А. Вознесенского и музыку С. Прокофьева, то «Улитку на склоне» Стругацких, которую собрал из двух публикаций, чисто интуитивно перемежая главы и, как оказалось, попал в точку – через много лет «Улитка» вышла именно в таком виде. В Государственной библиотеке им. Ленина один из членов клуба «Топаз» Володя Кузнецов – выпускник и преподаватель интерната – переснял кучу хороших эквиритмических переводов либретто знаменитых опер, и у нас появилась возможность слушать великие исполнения с пониманием текстов. Я устраивал прослушивание «Волшебной флейты» и «Дона Жуана» Моцарта, «Тангейзера» Вагнера, «Орфея и Эвридику» Глюка и «Дидону и Энея» Перселла. Сам переводил «Жанну д’Арк на костре» Онеггера и «Джезус Крайст – суперстар» Райса и Вебера.

С последним из упомянутых вечеров связана забавная история. Рассказали мне ее двое выпускников Интерната на банкете по поводу его юбилея в 2008 году. Альбом с рок-оперой «Джезус Крайст – суперстар» я попросил у Толи Фоменко, а ему его кто-то привез из-за границы. У нас тогда ходили только магнитофонные копии очень плохого качества, поскольку и сами магнитофоны были некудышными. А тут такое счастье – фирменный диск с текстом. Я сделал ее перевод, не очень точный, но стилистически довольно жесткий с хлесткими фразами, поскольку сам так воспринимал ее музыку. Что-то в таком духе, как следующий кусок. В арии Марии Магдалины, где она убаюкивает Христа, есть такие слова: «Закрывай глаза, пусть мир немножко покрутится без тебя». Или что-то в этом роде, но точно абсолютно спокойная фраза. У меня это звучало примерно так: «Пусть этот мир хоть перевернется – закрывай глаза и спи спокойно». И все примерно в таком духе. Это где-то соответствовало нашим настроениям, перевод понравился Фоменко и он его использовал при проведении Музыкального вечера клуба «Топаз». Позднее Алла Ярхо сделала профессиональный перевод, потом были и другие, например, эквиритмические переводы, но Толя мне как-то сказал, что мой перевод ему понравился больше. Итак, Литературно-музыкальный вечер в Интернате, объявление «Рок-опера JCS». Я боялся, что не хватит мест. Пришло человек 35, может 40. Не намного больше, чем обычно. Я немного рассказал о сюжете, прочел некоторые отрывки из Евангелие, обращая внимание на неоднозначность трактовок, отрывки из «Иуды Искариота» Леонида Андреева и, наконец, свой перевод, снабдив его комментариями по поводу использования некоторых музыкальных приемов в произведении. Вечер прошел очень хорошо. И все бы ничего, но комсорг Интерната Иван Иванович Мельников, нынешний Вице-спикер Госдумы РФ, второе лицо в КПРФ, объявил на то же время собрание комсоргов всех классов в Комитете комсомола Интерната. Пришло человек 5. Где остальные? Пошли слушать рок-оперу про Иисуса Христа! Ну, они получат! Однако, на следующий день, узнав, что это проводил я, он ограничился устным порицанием. Я обо всем этом узнал практически 30 лет спустя. Тогда же примерно я узнал, что среди посетителей моих вечеров ходила легенда, что я нелегально достал и читаю выброшенные цензурой отрывки из «Мастера и Маргариты», и что КГБ меня может посадить, поэтому я сильно рискую. Но я нигде не скрывал того, что я читаю. И директор Иван Трифонович Тропин меня в этом поддерживал. Не думаю, что я рисковал. Да если бы и думал, все равно поступал бы точно так же.

Но жизнь брала своё. Времени становилось всё меньше и меньше. Вечера давались большим трудом: жил я далеко в Подмосковье, выезжал из дома в среду в 6 утра, а возвращался домой последним автобусом или последней электричкой в 01-30. Хорошо, что, преподавая в университете, ты можешь до определенной степени регулировать свое расписание, но всё равно с возрастом становится труднее и труднее жить в таком режиме. Вдобавок ко всему мне начало казаться, что мои труды совершенно напрасны, что вся эта музыка никому не интересна. В общем, энтузиазм пропадал, но прекратить эти вечера я не мог. Последний раз я провел их в сезоне 1987 – 1988 г.г. В 1988 году начал срочно изучать французский, чтобы уехать в Африку. Естественно было не до вечеров. В 1989 году уехал в Конго. И вот каково же было мое удивление, когда после всего этого я узнал, что для моих слушателей Музыкально-литературные вечера остались, как одни из самых ярких впечатлений интернатской жизни. Как жаль, что я тогда этого не чувствовал! Как бы мне это помогало в жизни.

Кстати, пока писал этот кусок, позвонила мне Зоя Савилова. В прошлом моя ученица, а сейчас – преподаватель интерната (теперь СУНЦ МГУ). Когда я сказал ей, что пишу мемуары, она сразу же вспомнила именно эти вечера.

И еще один маленький штрих, не имеющий отношения к интернату, но, на мой взгляд, интересный. Андрей Николаевич очень любил Моцарта, особенно оперу «Дон Жуан». Как-то мы говорили с ним о Моцарте, и я сказал, что царицей опер является, на мой взгляд, «Волшебная флейта». Даже притом, что драматургия там весьма условна, музыкальные решения совершенно великолепны. Андрей Николаевич сказал, что и в музыкальном плане, и в литературном «Дон Жуан» кажется ему интереснее. При этом отметил, что Бетховен так же, как и я, выше ценил «Волшебную флейту», но по другой причине – он считал оперу «Дон Жуан» безнравственной. В ближайшую среду после этого разговора я, естественно, устроил прослушивание «Дона Жуана» в великолепном исполнении с Д. Фишером-Дискау, Бригит Нильсон, П. Шрайером и дирижером Карлом Бёмом и согласился как с Л.-В. Бетховеном, так и с Андреем Николаевичем. И опять меня не покидало ощущение того, что у великого Моцарта маленький оркестр показывает просто чудеса и, иногда кажется, что играет чуть ли не Вагнеровский оркестр в сотню музыкантов. Такое ощущение, что он хорошо усвоил многие приемы композиторов XIX – XX веков.

Андрей Николаевич Колмогоров

Об Андрее Николаевиче написано очень много, и может показаться, что уже ничего не добавишь. Но это не так. Столь многогранную личность не могут описать даже сотня мемуаристов. Меня с ним связывают близко две истории. Вторая по времени, может быть, менее интересная – редактирование учебника «Алгебра и начала анализа для 9 – 10 классов». А первая – связана с работой Юрия Викторовича Подлипчука «Слово о полку Игореве». Научный перевод и комментарии». В эти времена наше общение было частым и обычно происходило в неофициальной обстановке, что и позволяет мне говорить о его характере и человеческих качествах в повседневной жизни.

Андрей Николаевич Колмогоров, слева – В. Вавилов, спиной – автор этих строк

История с учебниками проста и, если не вдаваться в детали, заключалась в следующем. Как недавно стало известно, Андрей Николаевич, следуя плану своей жизни, составленному чуть ли не в сорок лет, после своего шестидесятилетия ушел практически со всех руководящих постов и занялся реформой образования. В 1963 году по, главным образом, его инициативе, поддержанной еще несколькими академиками (Соболев, Лаврентьев и Кикоин), были открыты три физико-математических интерната (Новосибирский, Ленинградский и Московский). В 1964 году он возглавил комиссию АН СССР и АПН СССР по реформе математического образования. В те же годы они с академиком И. Кикоиным открыли журнал «Квант», где возглавили каждый свой отдел. И много другого было сделано в те времена, о чем я собираюсь поговорить дальше.

Андрей Николаевич неоднократно говорил, что, если проследить судьбу известных ученых, то обнаружишь, что практически у каждого из них в жизни был человек, встреча с которым решила его судьбу. Чаще всего это был учитель, и чаще всего это влияние происходило через непосредственное общение. Людей с математическими наклонностями не так уж много (по оценкам автора этих заметок – не более 10 процентов). Настоящих талантов – и того меньше. Разбросаны они по всей стране, и шансов у них, особенно в провинции, встретиться с таким учителем, практически нет. Поэтому было бы правильно, если мы хотим развивать науку, отбирать ребят с математическими наклонностями и помещать их в особые условия обучения в специализированном заведении. Отсюда и идея создания специализированных школ-интернатов при крупных научных и университетских центрах.

При этом необходимо, чтобы выполнялись следующие условия:

1. Нужно проводить отбор кандидатов в такие интернаты по всей стране. По крайней мере, с максимально широкой географией.

2. Поскольку дети отрываются от семьи с одной стороны, а с другой стороны темпы обучения и нагрузка в таком интернате существенно отличаются от тех, к которым они привыкли, то необходимо кандидатов собирать в летние школы, где с ними проводить занятия на темы, в которых они все равны, т.е. выходящие за рамки школьной программы, но доступные школьникам. После такой школы проводится окончательный отбор учеников в интернат. При этом меньше шансов, что туда попадет ребенок, не приспособленный жить и работать в коллективе или не выдерживающий необходимый темп обучения. Конечно, жизнь в летней школе сопровождалась спортивными и культурными мероприятиями, была достаточно полной. Поэтому даже не поступившие возвращались домой полными впечатлений от «другой жизни» и, часто, меняли своё отношение к учебе. Я считаю, что и в том случае, когда человек понял, что это «не его», и начинает искать себя в других областях, есть большая польза. Но большинство из тех, кто не поступил в двухгодичный поток, активно готовились к следующему году. Многие из них поступали затем на одногодичный поток.

3. Обучение, как в летней школе, так и в интернате должно быть максимально индивидуализировано (об этом я уже писал выше).

4. На первой стадии рассматривались только школы-интернаты с физико-математическим уклоном. Это было связано с тем, что, с одной стороны, успехи в этих областях (ядерная физика, полупроводники, квантовая электроника, развитие ЭВМ и успехи в Космосе) позволяли надеяться на поддержку в верхах, без чего это было бы невозможно. С другой стороны, математические и физические способности так же, как и музыкальные, обычно проявляются чуть раньше, чем другие, где, как например, в философии (истории, психологии и др.) необходимы жизненный опыт и большая эрудиция. Многие математические задачи при разумной постановке по силам даже маленьким детям. В Ленинградском интернате было еще и биологическое отделение. Андрей Николаевич шутил по его поводу, что на него собирают любителей бабочек и читают им лекции по кибернетике.

5. Преподавать основные дисциплины должны преподаватели, аспиранты и студенты университета.

Этот последний пункт очень важен. Дело в том, что, наблюдая историю любой кафедры, видишь, что она в момент своего зарождения является, как правило, одной из самых передовых. Это, конечно, объясняется молодостью и энтузиазмом коллектива. Потом кафедра стареет и, хотя регалий у нее появляется много, она как-то больше живет по инерции прошлой славой. В какой-то момент она старится настолько, что становится скорее тормозом для науки. На таких кафедрах не любят молодых, энергичных и задорных ученых, предпочитая им хоть и более серых, но более спокойных. Потом старики уходят, а их места занимает эта более серая собратия, и все это длится довольно долго до «переворота», возникающего по разным причинам. Однако, что терпимо для университета, для интерната почти смерть. То, что я писал про музыкальные вечера, относится в полной мере и к преподаванию. Конечно, с возрастом я становился опытнее, но энтузиазм улетучивался. Да и дистанция между мной и школьниками увеличивалась, никому и в голову уже не приходило звать меня по имени. Я уже большую часть нагрузки в процессе обучения перекладывал на моих напарников – студентов и аспирантов, чаще всего моих же бывших учеников. И, конечно, я очень хорошо понимал в это время Андрея Николаевича – работа по воспитанию талантов держится большей частью на энтузиазме. Такие как я уже могли давать только знания, как некую совокупность информации. Они могут читать хорошо лекции, имея большой опыт в своей практике, но не заниматься индивидуальной работой с талантами школьного возраста (это не мешает, впрочем, работать с аспирантами – практически коллегами – что принципиально отличается от работы в школе).

Казалось бы, что может быть легче, чем организовать такой процесс, если государству нужны ученые. Но, увы, любому государству нужны не ученые, а результаты их работы. Поскольку руководители разных уровней не состоят из нобелевских лауреатов, то ученые, как правило, только мешают руководить. Им говоришь, сделай то-то, а они в ответ – это противоречит законам Ньютона. А то и основополагающие учения норовят пересмотреть. И главное, у них всегда какая-то своя точка зрения по каждому вопросу, отличная от общепринятой. Такое терпеть сложно. Поэтому развивалось все не просто. Интернаты эти, хотя и удалось создать, числились по линии спецшкол для детей с отклонениями. Родители должны были платить за учебу (для сравнения: в Индии используется наш опыт, но там все на государственном обеспечении, и какой рывок в науке делает Индия!). Норма питания в физико-математическом интернате была в 4 раза ниже, чем в спортивном интернате. Никто из чиновников не хотел признавать иных подходов к преподаванию, отличных от регламентированных инструкциями, и т.д., и т.п.

Но возвращаюсь к А.Н. Колмогорову. Предполагая, что таких интернатов будет больше, а кроме них в больших городах – университетских центрах будет большое число спецшкол, Андрей Николаевич организовал написание специальных учебников для старших классов по алгебре и началам анализа и по геометрии. Его симпатии были обращены к французской системе преподавания математики – она была гораздо более стройной и логичной, нежели наша традиционная. Отмечу сразу, что во Франции к ней относятся не так однозначно. Противников очень много (дальше мы поговорим, почему). Но для спецшкол учебники, по-моему, подходили очень неплохо. Работа же комиссий по реформе образования шла ни шатко ни валко. Такая реформа всегда идет тяжело. Сторонников реформы было не так уж много, а противники просто «забалтывали» реформу. Не ставилось никаких экспериментов в некрупных масштабах. Комиссии по разным предметам работали разобщенно. Никто даже не задавался простейшим, на мой взгляд, вопросом: «А сколько новых понятий и терминов может освоить средний школьник за неделю, месяц, год?». В программу чуть ли ни каждого предмета входила куча всякой информации, переварить которую было просто не по силам. И вот в этой обстановке Министр просвещения СССР М.А. Прокофьев издал в начале лета 1983 года приказ о переходе на новые учебные программы в школе с сентября 1985 года. С учетом того, что учебники печатались практически полуторамиллионными тиражами, а полиграфическая база тех времен была крайне примитивна, необходимо было сдать их в набор до весны 1984 г. Реально на написание учебников оставалось 6 – 7 месяцев. Тот, кто писал книги, а особенно учебники, причем рассчитанные на невероятно широкую аудиторию, понимает, что в такие сроки практически нереально написать учебник, не говоря уж о том, чтобы его «обкатать». Поэтому были принято решение, подготовить новые учебники по математике на основе этих самых уже чуть-чуть обкатанных учебников для спецшкол.

По алгебре и началам анализа это было проще, поэтому Андрей Николаевич возложил основную «писательскую» работу на Борю Ивлева и Сашу Абрамова – первых выпускников интерната, преподававших в это время в интернате и представлявших примерное состояние современной школы. Редактировать этот учебник он попросил меня.

Не буду рассказывать, как происходил процесс. Скажу только, что учебник все-таки получился. Хоть и не без мелких накладок, но нареканий не вызывал и был впоследствии перепечатан во многих странах. А вот с геометрией все обстояло совершенно иначе. Попытка придать логику и некоторую строгость в изложении, привела к другой концепции изложения. Появилось много новых понятий, некоторые из них довольно абстрактные. Короче говоря, всем учителям математики в СССР необходимо было переучиваться, что при низком уровне их образования было практически невозможно. Не знаю, предполагал ли Андрей Николаевич, что встретит такое сильное сопротивление, просто саботаж. Вряд ли. На большом количестве всевозможных обсуждений учителя говорили, что они не читали и не собираются читать (!) этот учебник. В школах чуть ли не каждый учитель излагал геометрию по-своему. И это притом, что уровень большинства из них не дотягивал и до тройки. Дошло до того, что в журнале «Коммунист» появилась статья академика Л.С. Понтрягина, где он обвинял А.Н. Колмогорова во всех бедах преподавания, цитируя при этом Аллу Пугачеву. Статья была больше похожа на донос. Я тогда пошутил, что слепой-то слепой, а ведь узрел у Пугачевой математические способности. Мне кажется, что именно эта организованная травля и добила Андрея Николаевича.

Пару слов об этой фразе из песни Пугачевой: «Кандидат наук – и тот над задачей плачет». Я считаю, что эта фраза была и есть Абсолютно Справедлива. Но говорит она не о сложности школьной математики, а о деградации ученой степени. Нужно было «размыть» элиту интеллигенции – стали штамповать кандидатов, а потом и докторов с интеллектом дворника. Потом стали проводить в Академию Наук людей по партийным спискам. Конечно, «дворники» выживали ученых, но провалов становилось все больше, а наука теряла авторитет. Пока не оказалась убитой.

История со «Словом о полку Игореве»

Началась эта история давно, практически на десять лет раньше, чем описываемые выше события. В 1975 году в г. Алма-Ата вышла книга известного казахского поэта Олжаса Сулейменова «Аз и Я». Название очень многозначное, но еще интересней книга по своему содержанию. Первая её часть была посвящена «Слову о полку Игореве». В ней автор рассказывает историю находки: как Мусин-Пушкин приобрел рукопись, как попытался перевести на современный язык, как рукопись погибла во время пожара и, наконец, как до сих пор очень многие специалисты пытаются перевести это произведение, и как много разных гипотез имеется относительно его происхождения. Действительно, произведение сильно выпадает из ряда дошедших до нас произведений того времени. Среди сухих хроник, жизнеописаний, изложений библейских сюжетов и бытовых произведений, вдруг появляется произведение, в котором художественные образы, гиперболы настолько яркие, что в русской литературе аналогичное не встречается до конца 18-го века. Там чувства имеют цвета, Обида выступает в виде девы, ритм речи напоминает стихотворный и т.д., и т.п. При этом упоминается масса исторических событий, иные из которых просто ставят в тупик историков. Например, появление Готских дев на Днепре. Ну и, кроме того, произведение, несомненно, христианское, если учесть еще и его изложение в Ипатьевской летописи. Я имею в виду покаяние Игоря. Произведение явно не принадлежит к героическому эпосу, оно скорее назидательное, призывающее отказаться от личных амбиций в пользу общего дела.

Одна беда – в произведении куча «темных» мест, не поддающихся переводу. У разных авторов от 50 и выше. А некоторые слова вообще в русской речи не встречались, хотя смысл их можно предположить из контекста, или корневой основы, или… Обычно переводчики при этом грешат на переписчиков, мол, те допустили ошибки при переписывании. И на этом основании корректировали текст. Но все равно главные «тёмные места» переводам не поддавались. Олжас Сулейменов посмотрел на это иначе. Известно, что древние тексты писались чаще всего без разделительных пробелов и часто без гласных. Мусину-Пушкину пришлось сделать для перевода собственную разбивку текста и его огласовку. Никто не пересматривал эту разбивку. Сулейменов попробовал переделать разбивку и огласовку «тёмных мест» и обнаружил в этих местах фразы на тюркских языках!!! Причем они хорошо вписывались в текст «Слова…». Ему удалось интерпретировать большую часть «тёмных мест». Из этого он сделал вывод, развитый во второй части книги, о том, что Древняя Русь и Степь представляли собой конгломерат с переплетенными судьбами и культурами.

Произведение произвело на меня сильное впечатление, и поскольку я не был специалистом в этой области, то оно завоевало полностью мое воображение. Я скупил 10 последних экземпляров в «Книжном мире» (и правильно сделал – вскоре их изъяли из продажи) и раздавал своим знакомым, если считал их обладателями интеллекта и любителями истории (сам я тогда увлекался Римской историей). И вот на Дне рождения Андрея Егорова в том же году я рассказал эту историю присутствующим, среди которых был и Юрий Викторович Подлипчук, преподававший когда-то в интернате литературу и русский язык.

Работал он в интернате, не имея московской прописки и денег на квартиру. Кроме преподавания он ставил литературные спектакли, обнаруживая недюжинные режиссерские способности, проводил литературные вечера, приходил ко мне на музыкально-литературные вечера. По-моему, мы что-то делали и вместе, «Царя Эдипа» и еще что-то, сейчас уже не помню что. Бесперспективность жизни в Москве (в смысле жилья), вынудила его уехать в родной Хабаровск. Там он преподавал в педагогическом институте, вел различные литературные кружки, ставил любительские спектакли (один из них был «Реквием» А.Ахматовой – получивший восторженные отзывы Андеграунда, другой – по «Слову о полку Игореве» – где-то в духе античных спектаклей и т.п.). Студенты высоко ценили его, многие отзывы и воспоминания о нем можно найти в Интернете. В Москву он прилетал часто, тогда это не стоило дорого, и преподаватель института мог себе это позволить. На Дне рождения мы и собрались во время одного такого очередного его прилета. Книга Сулейменова его очень заинтересовала, и я подарил ему чуть ли не последний остававшийся у меня экземпляр.

Чтобы была понятнее атмосфера того времени, сделаю маленькое отступление. В то время мы сильно увлеклись критикой Николая Морозова древней хронологии. Сначала профессор М.М. Постников прочел на мехмате лекцию на эту тему, а затем всё долго разбиралось на домашнем семинаре под руководством А.Т. Фоменко. Конечно, весь клуб «Топаз», к этому моменту существенно разросшийся, участвовал в работе этого семинара. Семинар проходил на разных квартирах, но чаще всего у Степы Пачикова. Большая часть из еще живых участников этого семинара живет за границей, в основном в США. А тогда это были студенты, аспиранты и молодые преподаватели МГУ.

Иногда Андрей Николаевич спрашивал меня, чаще с иронией, о «последних открытиях», сделанных на семинаре. Помню, однажды он рассказал мне историю о том, как он не пропустил статью Н. Морозова в «Доклады АН СССР». Почетный академик Н. Морозов написал статью о том, что Земля под действием давления солнечных лучей хоть и немного, но постепенно удаляется с круговой орбиты вокруг Солнца. На замечание Андрея Николаевича о том, что эта сила так же зависит от расстояния, как и гравитационная, а значит, их сумма определяет движение по эллиптической орбите, если выражаться более точно, Морозов ответил, что это силы разной природы, и потому не складываются. Когда Андрей Николаевич отверг статью, Морозов ходил жаловаться по разным инстанциям – от О.Ю. Шмидта до ЦК Компартии. Отто Юльевич много раз говорил Колмогорову: «Да не связывайтесь вы с ним. Напечатайте, ничего из-за этого не случится!». Но Андрей Николаевич так и не пропустил статью. Надо сказать, что по научным вопросам он всегда проявлял принципиальность. Впрочем, если говорить про наши увлечения, то надо сказать, что иногда он слушал мои рассказы и с явным вниманием.

Так вот, прошел год с того Дня рождения. Я уже забыл про наш разговор, как вдруг появляется Юрий Викторович с огромной рукописью и словами: «Ты меня в это втянул, так вот теперь думай сам, что делать!». Первое, что я сделал – это прочел рукопись. И был потрясен. Он сделал то, что нужно было давно сделать, но никто не сделал. Взяв за основу, по-видимому, наименее всего подвергшийся редактированию текст копии, сделанной с оригинала для Екатерины II, он соединил весь текст обратно и начал новую разбивку. Причем делал это по всем правилам, ища аналоги слов и их употребления в других древних текстах, не допуская явных исторических или биологических нелепостей (таких как, например, «бусые врани» – серые вороны – они идут из перевода в перевод, хотя водятся в Канаде и т.п.). В кратких заметках бессмысленно пытаться изложить методологию и все результаты, полученные в большой и серьёзной работе. Но сразу бросалась в глаза научность и фундаментальность подхода. Темных мест практически не стало. Корректировок практически не приходилось делать.

Что можно было сделать в такой ситуации? Я рассказал историю Андрею Николаевичу. Он был в курсе проблематики, поскольку сам занимался в свое время филологическими проблемами и продолжал это свое увлечение, но уже скорее пассивно. Поскольку незадолго до этого вышло несколько статей, в которых авторы утверждали, что «Слово…» было написано заграницей, он также поинтересовался, не доказывается ли там иностранное происхождение «Слова…». Я вкратце объяснил содержание работы, по-видимому, достаточно убедительно, потому что академик предложил мне, чтобы я дал ему рукопись на несколько дней. Через, кажется, неделю, он привез рукопись в интернат. Его реакция на прочитанное была очень положительной, но, при этом Андрей Николаевич заметил, что он не самый крупный специалист в этой области, а посему необходимо получить заключение от кого-нибудь из авторитетных ученых-филологов. Он сказал, что есть такой ученый – Михаил Леонович Гаспаров, с которым он когда-то написал несколько работ и которому он полностью доверяет. Так вот, очень хотелось бы, чтобы Михаил Леонович прочел работу и написал своё заключение. Андрей Николаевич снабдил рукопись запиской примерно такого содержания: «Уважаемый Михаил Леонович! Мои молодые коллеги-математики подготовили работу, которая мне показалась представляющей интерес для исследователей литературы средних веков. Я хотел бы, чтобы Вы, как один из самых авторитетных специалистов в этой области, выразили свое мнение относительно новизны и ценности этой работы. С уважением, А. Н. Колмогоров».

Это была большая победа. Андрей Николаевич всегда был очень требователен к научным работам и то, что он ее поддержал, означало, что работа эта действительно стоящая. Юрий Викторович, окрыленный этой поддержкой, тут же позвонил Гаспарову, и тут же получил предложение встретиться. При встрече ситуация повторилась. Михаил Леонович быстро оценил работу, но поскольку он большей частью занимался западной средневековой литературой, то предложил, чтобы работу прочли такие специалисты по древнерусской литературе, как В.П. Григорьев и Т.А. Сумникова. Вскоре Юрий Викторович получил от них всех положительные отзывы с рекомендацией издать в издательстве «Наука». Затем прошло несколько обсуждений в научно-исследовательских институтах (истории, русского языка). Добавились положительные рецензии от историка академика Б.А. Рыбакова и целого ряда других ученых. Все это время происходили дискуссии и обсуждения работы, многие замечания были приняты. Активно участвовали в этой работе и мы с Женей Сурковым – физиком-теоретиком из Курчатовского института и одновременно преподавателем интерната – хотя наши заслуги были скромнее. В конце концов, со всеми нужными бумагами книга легла в издательстве «Наука» в ожидании её включения в план изданий на ближайший год. Андрей Николаевич регулярно интересовался тем, как идут дела и, как мне показалось, был очень доволен, когда книгу приняли в издательство. А Михаил Леонович (впоследствии также избранный в действительные члены АН СССР) даже как-то несколько ехидно заметил, что Подлипчук вошел в науку с черного входа.

Приближался юбилейный год – год «Слова о полку Игореве» и книга выходила очень кстати. Возглавлял юбилейный комитет академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Он был известным ученым, отсидевшим в свое время на Соловках, много выступавшим по вопросам охраны памятников культуры. В определенных кругах его величали «Совестью нации», хотя в отличие от академика А.Д. Сахарова, заслужившего такой же титул посмертно, Дмитрий Сергеевич никогда не шел на конфликт с властью, а скорее был ее любимцем, которому разрешалось кое-что делать и из того, что запрещено делать другим. Он создал в Ленинграде свою школу, в которой кроме него работали его ученики, среди которых наиболее известными в то время были члены-корреспонденты Академии Наук СССР Л.А. Дмитриев и О.В. Творогов. «Словом…» Дмитрий Сергеевич занимался давно. В 1950 году в «Литературных памятниках» он дал свой перевод на современный русский язык «Слова…», где попытался трактовать ряд «тёмных» мест, но при переводе сделал почти рекордное количество исправлений текста. Затем вышло много работ на эту тему, которые были обобщены в книге «Слово о полку Игореве» и культура его времени», изданной в 1978 году. Эта юбилейная работа практически перечеркивалась работой Подлипчука. Академик был не из тех людей, которые позволяют перечеркнуть свои достижения, даже если они оказались ложными. В отличие от А.Н. Колмогорова, который покинул почти все административные посты, чтобы не тормозить науку, Д.С. Лихачев к этому времени занимал не менее десятка всяких постов и увеличивал количество своих званий и других регалий.

Короче говоря, в один прекрасный день в коридоре издательства «Наука» в Москве появился академик Лихачев. Он случайно зашел в одну комнату, где случайно обнаружил на одном из столов рукопись Подлипчука, и со словами: «Так это же по моей части. Надо почитать» – взял со стола рукопись и унес её с собой. Больше её никто не видал. Через некоторое время начала происходить чертовщина, хотя в отличие от Булгаковской, она имела рациональное объяснение. Так одна из рецензенток, хорошая ученая, но слабый человек, попросила вернуть её рецензию со словами: «Книга всё равно теперь не выйдет, а мне работы лишаться не хочется». Отменились пара обсуждений на различных семинарах. Когда я рассказывал это Колмогорову, Андрей Николаевич в свойственной ему манере замыкался. Не знаю, о чем он в эти моменты думал, но мне казалось, что он иногда жалел о своем решении оставить административную деятельность. А один раз, когда я рассказал ему, что Ф.П. Филин собрал Ученый совет своего института и предложил отозвать заключение Совета с рекомендацией к опубликованию в издательстве «Наука» (им же подписанное), Андрей Николаевич рассказал следующую историю. Однажды, когда Ф.П. Филин выдвигался в члены-корреспонденты АН СССР, А.Н. Колмогоров пришел на заседание в их отделение и выступил там с категорическим отводом. Филин провалился на выборах, в центральных газетах появились заметки о том, что вот-де некоторые академики (без указания фамилии) позволяют себе ходить не в свои отделения и вносить смуту в их деятельность. «Но я этим могу только гордиться», – закончил академик.

Академик Б.А. Рыбаков, хорошо ориентировавшийся в этой жизни, посоветовал Юрию Викторовичу съездить в Ленинград и встретиться там с Лихачёвым. Сказав при этом примерно следующее: «Ну, книжку эти вам издать не дадут, но может быть предложат что-нибудь достойное взамен». Так все и оказалось. Со слов Подлипчука, Дмитрий Сергеевич скрылся на даче, поручив беседу своему ученику О. Творогову. Последний объяснил Юрию Викторовичу, что «Слово…» – главный объект исследования всей жизни академика Лихачева, и он не собирается ни от чего отказываться. Если Юрий Викторович откажется от публикации своего произведения, то он может ему гарантировать через год защиту докторской диссертации по материалам, имеющимся в распоряжении учеников академика. В процессе беседы в комнату заходил Л. Дмитриев, взглянуть на это провинциальное чудо.

Андрей Николаевич не стал комментировать этот рассказ и, мне кажется, в очередной раз пожалел, что бросил административную работу. Мы же, наоборот, все как один советовали Подлипчуку согласиться на докторскую, тем более что у него не было и кандидатской степени. Всем было интересно, как будут обходиться с этим фактом, т.е. принципиально это было возможно, но при этом нужно было как следует «отпиарить» работу, выражаясь нынешним языком. Ему говорили, что как только он получит известность и регалии, он сможет выдать «на-гора» свой труд. Но Юра считал такой подход к делу безнравственным и бесчестным, а отказаться от своих убеждений не мог.

Он уехал к себе в Хабаровск, пару мелких кусочков своей работы опубликовал в каком-то местном журнале и Вестнике педагогического института, т.е. там, где это никто не замечает. А материалы оставшиеся в Ленинграде потихоньку «разворовывали», т.е. они печатались с небольшой переработкой, если это не противоречило концепции Д.С. Лихачева. А потом и сам Дмитрий Сергеевич использовал часть их в своем обобщающем труде «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Работы последних лет», вышедшем в 1998 году. Юрий Викторович умер, когда я жил в Африке. У меня не было никакой связи с моими друзьями в России (в Конго, где я тогда находился, шла война и связь не работала), поэтому я даже не знал, когда это произошло. В 2004 году в информации о выходящих книгах я обнаружил работу Ю.В. Подлипчука «Слово о полку Игореве». Научный перевод и комментарии», издательство «Наука», М., 2004 (тираж 2000 экз.). Издание ее инициировал и оплатил сын, Виктор Юрьевич Подлипчук – выпускник нашего интерната, успешный физик, кандидат физико-математических наук, а теперь, как это часто случается у нас с хорошими физиками, менеджер верхнего звена в одной из самых крупных аудиторских компаний мира. Издательство «Наука» полгода тянуло с публикацией, но когда М.Л. Гаспаров и В.П. Григорьев подтвердили свои отзывы, дело сдвинулось. Книга издана хорошего качества и полиграфии. Правда, историю создания труда, написанную Юриным сыном, выкинули из-за упоминания Пушкинского дома. Не прошло и тридцати лет…

Юрий Викторович Подлипчук глазами учеников и критиков

Я достаточно подробно описал историю с переводом «Слова…», но когда я ее перечитываю, ощущаю какое-то чувство незавершенности. Мне кажется, что образ Подлипчука остался в стороне изложения, и я решил добавить сюда несколько мазков чужой кисти. Материала было немало. Есть очень хорошее эссе Сергея Яковлева «Волшебный круг», опубликованное в журнале «Нева» № 8 за 2006 год. Сергей – в прошлом выпускник Интерната, а теперь писатель. Это большое и цельное произведение, его легко найти в Интернете. Я собрал небольшую подборку того, что менее известно, но по разным причинам мне показалось интересным.

Вот что пишет о нем его студентка Шевелева В. С.:

Мне посчастливилось учиться в пединституте у прекрасного актёра ( так сложилась жизнь, что после войны он не вернулся в театр, а стал педагогом, наш театр потерял в его лице уникального трагика) – преподавателя русской литературы Юрия Владимировича Подлипчука.

Вот в таком виде вышла книга

Это – Юра в Хабаровске

Его лекции о Ф.М. Достоевском его студенты вспоминают, как незабываемые спектакли- действа, пересказывают его истории и хранят светлую память о нём. А как он исполнял "Мастера и Маргариту"!!!

А его спецкурсы по драматургии были для меня самым ярким событием. Я открыла не только «Маленькие трагедии» А.С.Пушкина, но и совершенно иной театр- театр страсти и разума (так я называла его лекции). Меня он прозвал оракулом (притом подчеркивал изъяны этого поприща).

В научных кругах его знают по работе над " Словом о полку Игореве" (перевод и толкование тёмных мест)

Не лѣпо ли ны бяшетъ, братіе, начяти старыми словесы трудныхъ повѣстій о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича?

Перевод Ю. В. Подлипчука Повествование о походе|Игоревом –|Игоря, сына Святославова,|внука Олегова, –|нелепо же нам было, друзья,|начать старыми словами|героических сказаний.|О походе Игоревом,|Игоря Святославича.

Ещё до встречи с его талантом я видела прекрасных педагогов-словесников , умеющих НАПОЛНЯТЬ ТЕКСТ ЖИЗНЬЮ, ИМПРОВИЗИРОВАТЬ и ЛИЦЕДЕЙСТВОВАТЬ (те, кто учился у Нины Наумовны Школьник, разделяют моё мнение) , но после встречи с ним я стала собирать копилку актёрских приёмов в работе педагога.

Вот его студент Александр САВЧЕНКО (07.12.2006, Тихоокеанская звезда):

Восемьдесят лет назад Юрий Викторович Подлипчук родился в Хабаровске. Тринадцать лет назад его не стало. Я люблю перечитывать его лекции по литературе второй половины XIX века.

Открываю наугад и читаю. И даже, мне кажется, слышу его скрипучий голос, вижу перед собой фигуру в стареньком костюмчике, обсыпанном табаком (курил Юрий Викторович дешевые папиросы), пепельные спадающие до плеч волосы. Внешне Подлипчук напоминал нахохленную птицу с ястребиным взглядом из-под очков. А когда он усаживался перед студентами прямо на скамью, изогнувшись, то сходство с Гоголем было поразительное!

Вдруг открылась страница с таким текстом:

«У меня свой Достоевский. «Моим» его делает острое чувство бездны. У Пушкина и Толстого – твердь, с отдельными провалами. У Тютчева – пропасть и вера в спасение. У Достоевского – кружение в бездне, парение, которое само по себе становится опорой».

Или еще:

«Достоевский – истерика. Но есть такие надломы и узлы, когда высказаться можно только так. Он – единственный, кто вполне постиг предельную искренность и нашел способ открыться в слове человеку.

Я понимаю людей, которые не могут выдержать этого напряжения, их приводят в ужас темные двойники. Они есть, и каждый вынимает черта из собственной души. Взгляните на сегодняшний день сквозь Достоевского…»

Это – Юрий Викторович Подлипчук.

Становится неловко, когда в интеллигентной вроде бы среде вдруг услышишь: «Подлипчук? Не читал. А что он написал?». Будь моя воля, я бы каждый урок литературы в школе начинал с его «разборов классики». Иначе нынешнее «младое племя» будет думать, что русский язык – это то, что они слышат сегодня на улице или с экрана телевизора, что это – не Божий дар, а что-то вроде набора инструментов, гаечных ключей, с помощью которых можно «общнуться», «тусануться» или «оторваться».

Где-то в 70-х годах прошлого века никому не известный преподаватель литературы Ю.В. Подлипчук в знаменитой физико-математической школе академика А.П. Колмогорова при МГУ познакомился с известным литературоведом М.М. Бахтиным. И произошел у него любопытный разговор с ним.

– Романы Достоевского – никакая не трагедия идей, не карнавал. Это – кабак.

Бахтин, исследующий тексты Достоевского как карнавальные изумленно воскликнул:

– А вы сами откуда это знаете?!

– Я – артист, а Достоевский – сцена для юродивых.

Эту историю Юрий Викторович рассказывал мне однажды у себя дома, где из-за болезни принимал зачет спецкурса о Достоевском.

Это сегодня известно, что нашелся в Хабаровске человек, который перевел «Слово о полку Игореве», сделал к нему собственный научный комментарий, вступил в полемику с самим Лихачевым, был незаурядным толкователем Гоголя, Достоевского, Чехова. А в годы перестройки фигура институтского «препода» (до конца своей жизни Юрий Викторович ходил без каких-либо степеней и умер, так и не увидев напечатанным свой главный труд) у многих докторов наук от литературы вызывала немой вопрос: «Откуда взялся?»

В биографии его много белых пятен (личное дело Юрий Викторович забрал из вуза со словами: «Чтобы духа моего не было!»): сын репрессированных родителей, окончил актерское отделение театрального училища, работал во многих театрах страны в разных амплуа, диктором на радио, учителем в школе. Что интересно, филфак Хабаровского пединститута он закончил заочно, сдав старослявянский язык на тройку. Но зато копался в древнерусских текстах так, что вышедшая спустя годы (благодаря стараниям его сына) в Российской Академии наук монография о «Слове…» стала посмертным ему памятником.

«Мы не знаем о себе самых простых вещей, – писал он в рукописи. – Русская история перевалила уже за тысячу лет. 700 из них падает на древнюю русскую литературу. Интерес к ней велик. Чем объяснить это? Почему нас все больше тянет к древним текстам – летописям и житиям святых?»

Ответ Подлипчук искал, погрузившись на годы в «Слово...».

На одной из страниц студенческих лекций я с удивлением обнаружил сегодня цитату из Подлипчука: «Летописи – всегда страсть, а летописец – священнослужитель, он говорит от имени Бога…»

Запомнился такой случай. В один из моих визитов к нему Юрий Викторович показал мне свое «сокровище». Библиотеку, которую собирал всю жизнь. Ни до, ни после я не видел столько книг. Достоевский, Лесков, Лев Гумилев, Ницше, Солженицын, Кафка, дореволюционный Гоголь без цензурных изъятий.

– Это – алмаз! Драгоценный перл! – любовно поглаживал Юрий Викторович зеленую обложку.

У Подлипчука книги занимали две комнаты, он и спал среди них. Было у него несколько уник, их никому не показывал. До сих пор храню его подарок – томик стихотворений Бунина, который страстный книголюб вручил мне со словами:

– Жидковато, не тот коленкор, интеллигентом пахнет.

Впрочем, когда Юрий Викторович видел, как студенты читают книги или, вернее, приходят «сдавать» его любимого Достоевского, не прочитав ни строчки, то приходил в ярость. «Неуды» сыпались на их головы столь жестоко и обильно, что во дворике дома, в котором жил «упертый» преподаватель, регулярно собиралась толпа с «Братьями Карамазовыми» в руках. Среди них были горемыки, которые ходили к нему по шесть раз, но Подлипчук был неумолим:

– Общение с книгой без памяти о ней, без благодарности сознания о пережитом, без отклика – смерть чтения, – говорил он и… снова назначал пересдачи.

«Преступление и наказание» читают по-разному. Одни больше «про преступление», другие – «про наказание». Большинство пропускает суть: логику насилия. Первый шаг так человечен – «убить ради благодеяния ближним». Но второй, третий превращают борца за справедливость в профессионального убийцу. Перечитайте этот роман и иное. Не поленитесь. Не для школьных штудий сына или дочери, а для себя. Это абсолютно художественно. Ажурная композиция, колоссальной лепки характеры, благородный лаконизм. А какая мощь, мечты об идеале! Какое именно духовное напряжение!

Провинциальный учитель каким-то шестым чувством объяснял нам то, что до сих пор является загадкой для докторов от литературы.

– Достоевский слишком много на себя взвалил – груз, непосильный для отдельного человека. «Слово о полку Игореве» – это сплошной «Идиот». Это – высокий реализм и очерк. Отсюда пошли его великие грешники, – делился с нами своими прозрениями Подлипчук.

У самого Юрия Викторовича как-то не получалось жить по наукообразным цитатам и скучному регламенту занятий, царивших на «факультете не-читающих девиц». Был он шероховат, занозист. Самолюбив. Говорил правду-матку в глаза, мог и матюкнуться, если уж очень допекали. Особенно когда при нем говорилось, что Достоевский чего-то не довыразил, Гоголь чего-то не допонял, Толстой не доучел, Чехов не разглядел. Он был против «селекции» в литературе на «чистых» и «нечистых».

Ему претило то, что знатоки их творчества изобрели прибор наподобие того, что увидел Гулливер в академии в Лагадо. Механические очки для открытия отвлеченных истин – соцреализм. Потому и ушел из института непризнанным бунтарем-разночинцем. На многое замахнулся, но сил уже не было.

По странному закону психологии, на мой взгляд, именно чуткость, надсадность его интеллектуально-душевного порыва породили «больное» внимание Юрия Викторовича к «черным безднам» Достоевского.

Жизнь человека, если ее взять отдельно, до обидного коротка. Природа дала прожить Юрию Викторовичу всего 67 лет. Он любил говорить притчами. Вспоминаю одну: об отце, воспитавшем детей под землей. Им надо было умереть, чтобы выйти на свет…

Главная книга его жизни наконец-то издана. Ее могут прочитать нынешние студенты. Это уже – победа.

Перед своим уходом, уже тяжело больной, он мечтал написать «живой учебник» по литературе. Каким он хотел его видеть? Юрий Викторович страстно мечтал о подлинности великой русской литературы. Он к ней относился прежде всего как к документу. И потому собирал материалы, подтвержденные архивными данными.

Он всегда хотел соединить несоединимое.

А вот кусочек из статьи профессора филфака МГУ Андрея Ранчина. Судя по тексту, он ничего не знал ни о Юре, ни об истории с его трудом. Тем интереснее заметка:

… Если научная репутация А.А. Зализняка предполагала (как, естественно, и оказалось), что его книга окажется ценным исследованием, то недавно изданная книга другого автора, посвященная «Слову…», меня приятно удивила. Фамилия Ю.В. Подлипчука автору этих строк ничего не говорила; между тем, когда издается монография неизвестного в ученом мире сочинителя с претензией дать новый перевод, новые толкования «темных мест», новую композиционную разбивку текста памятника, это всегда настораживает. Сомнения усиливал эпитет «научный»: если в книге предлагается комментарий к «Слову…», то и так ясно, что перевод произведения тоже претендует на научность. Конечно, сомнения могло бы развеять место издания (издательство «Наука»), но, в конце концов, сейчас можно издать что угодно и где угодно – были бы деньги. Определение «научное издание» не убеждало, наоборот: если книга вышла в издательстве «Наука», то убеждать в ее профессиональном статусе следует лишь в случае, когда оный отсутствует или проблематичен. А набранное петитом под данными о тираже слово «Заказное» казалось, все ставило на свои места.

К счастью, я ошибся. Действительно, «Слово о полку Игореве» – единственный древнерусский (древнерусский?) памятник, манящий дилетантов, как сахар мух и как дамы кавалеров из «Мертвых душ». С маниакальной страстью что-нибудь написать о «Слове…», обуревающей инженеров, литераторствующих дам, физиков и лириков, сопоставимо разве всенародное влечение к Пушкину, сочинения и биография которого оказались густо засижены доморощенной «народной» пушкинистикой. Но книга Ю.В. Подлипчука не из этого ряда.

Прежде всего, автор книги, в общем, очень хорошо ориентируется в исследованиях «Слова о полку Игореве». Правда, как мне представляется, из важных для изучения структуры произведения работ он не ссылается на книги М.Л. Гаспарова и Т.М. Николаевой. Можно сделать и ряд замечаний частного характера, вызванных пропуском Ю.В. Подлипчуком существенных для его толкований исследований. Например, доказывая, что прилагательное «Троянь / Трояня / Трояни» – это производное от названия города Тмуторокань, он пропускает работу Р. Пиккио «Мотив Трои в "Слове о полку Игореве"». Я отнюдь не убежден, как известный итальянский славист, что «Трояни» это «троянские», но разобрать аргументы Р. Пиккио все-таки следовало бы.

Хорошо знаком автор новой книги о «Слове…» с древнерусской грамматикой и палеографией и с историей.

Подход Ю.В. Подлипчука одновременно прост и оригинален. «Так как текст в рукописи был дан при начертании слитно, то первым издателям пришлось быть пионерами и в разбивке текста "Слова" не только на слова, но и на синтаксические структуры. Первые переводы наглядно показывают, как многого не понимали первоначально в СПИ из-за ограниченных знаний истории русского языка и древней русской истории. Многое позднее было уточнено и в переводах, и в комментариях. Но разбивка А.И. Мусина-Пушкина сохранилась в основе и по сей день. Сличение многочисленных переводов приводит к любопытному заключению: исследователи с большей решительностью исправляли древний текст, дошедший в копиях, чем разбивку на слова и синтаксические структуры Мусина-Пушкина и соредакторов» (стр. 40).

Ю.В. Подлипчук остроумно предлагает изменить во многих случаях деление текста «Слова…» на предложения, что позволяет избежать громоздких и радикальных конъектур, обычно принимаемых медиевистами. Отдельные конъектуры самого Ю.В. Подлипчука, предполагающие не только изменение границ предложений, но и буквенные замены, спорны. К примеру, полагая, что «Троянь» – это ошибочное написание вместо исконного «Трокань» («Тмутороканский»), автор не учитывает, что такая ошибка (палеографически возможная) оказывается повторяющейся несколько раз, что резко снижает убедительность конъектур. Грешит Ю.В. Подлипчук и использованием словаря В.И. Даля как источника параллелей к лексике «Слова…» (см., например, прочтение «шереширы» как «живыми шерешиширы» – «живой шугой – лодками» (с. 210Ч212), основанное на данных далевского словаря). Автор книги, думается, излишне склонен к «распечатыванию» метафор «Слова…» – как при введении конъектур, эти метафоры порой разрушающих, так и при переводе.

Сомнительна в принципе возможность прояснения всех «темных мест» «Слова…». Между тем, Ю.В. Подлипчук исходит именно из такой позиции и делает «все тайное явным».

Но все же повторю еще раз: эта книга – действительно в целом серьезное исследование «Слова…», которое медиевистам не нужно игнорировать.

Мои комментарии к заметке: Конечно же, Юра не мог изучить работы Гаспарова, Николаевой и Пиккио, поскольку они написаны много позже его работы. Не знаю, как Пиккио, но Гаспаров и Николаева с его работой были знакомы. Насчет троекратного повторения. Здесь как посмотреть: если переписчик однажды увидал Троянь, то наверняка и в следующем месте прочтет это слово также. Мне понравилось, что, не зная автора, но заведомо зная, что он не из бонз, от которых зависит твое положение, профессор Ранчин написал добрую и благожелательную рецензию. Все-таки МГУ! А может быть, и знал, да сделал вид, что не знает, чтобы не дразнить «питерских»… Все-таки МГУ!

Иных уж нет, а те далече

Поминки организовали Институты Академии Образования, там все шло уже менее принужденно и казенно. Говорили все, говорили добрые и хорошие слова о том, какой он был талантище, как необходимо сохранить этот бесценный опыт и развивать его дальше, как трудно стало в последнее время учить детей любить науку, как много стало формализма и т.д. и т.п. В какой-то момент я не выдержал и тоже произнес речь, прозвучавшую полным диссонансом. Она переключила обсуждение и была последней произнесенной речью, дальше были только слова благодарности присутствующим и организаторам с намеком на окончание церемонии. Что же я такого сказал? Я спросил всех, а нужны ли нам сейчас физики? Мог бы Саша, начав свою карьеру сейчас, достичь таких выдающихся результатов? Попробую ниже развить свое выступление, которое было, разумеется, намного короче, но, может быть, резче.

Размышлизмы

(Историческая часть написана вместе с Натальей Фокиной, а также при очень полезном обсуждении вопросов с Леонидом Кириевским)

Здесь я отхожу от стиля чистых мемуаров. Но всё же это не научная статья. Поэтому приношу извинения за то, что изложение будет не слишком стройным, а многие отступления будут либо продолжением мемуаров, либо выражением эмоций автора. Одним словом – Размышлизмы.

Нужны ли государству ученые

Вопрос этот не такой уж праздный, как может нам показаться с первого взгляда. И отнюдь не риторический. Не всякая страна способна развивать науку. Она давно вышла из мелких лабораторий и стала по большей части очень затратной. Если воспользоваться аналогией, то можно, например, рассмотреть параллельные тенденции в развитии кинематографа. Еще не так давно чуть ли не каждая страна (а в СССР – каждая республика) имели свои киностудии. Сейчас киноцентров осталось меньше, чем пальцев на руках. Большие затраты на съемки современных фильмов при высоких рисках и, стало быть, низкой экономической эффективности не под силу даже большинству довольно богатых государств. Но есть еще и не экономические факторы.

Если, например, говорить о России, то можно вспомнить Салтыкова-Щедрина. Обсуждая вопрос о мотивационной части указа («За рубежом»), он привел один из ее вариантов примерно в такой форме: «Понеже в собственных Платонах и быстрых разумов Невтонах Российская Земля не нуждается …» И это неспроста. Вопрос о том, нужны ли Государству умные, талантливые и образованные люди, стоит у нас давно. Феодальные правители России относились к ученым, как к потенциальным смутьянам. Они предпочитали пользоваться услугами иностранцев, как людей незаинтересованных кровно в каких-либо изменениях в самой России.

Петровская Академия говорила на немецком языке. М.И. Ломоносов был первым, кто озаботился именно русским образованием и русской наукой. Он еще в 1759 году занялся устройством гимназии и составлением устава для неё и Университета при Академии, причём всеми силами отстаивал права низших сословий на образование.

Александр I сделал попытку создать собственную кузницу кадров госчиновников из талантливых дворянских детей – Царскосельский Лицей. Его эксперимент можно считать успешным. Лицей воспитал много государственных деятелей: 70% выпускников достигли генеральского звания или чина тайного советника. Но, на мой взгляд, в самый первый выпуск (30 человек), когда все работало на энтузиазме основателей, проходило, как яркий эксперимент, не обросло еще формализмом и не попало под усиленный контроль власти, Лицей воспитал плеяду самых ярких личностей. Среди них, может быть, крупнейшего государственного деятеля России – А.М. Горчакова, выигравшего Крымскую войну политическими средствами. И это в тот момент, когда военными средствами она была начисто и позорно проиграна. М.А. Корфа, ставшего Государственным секретарем и сделавшего Императорскую библиотеку одной из лучших в Европе, великого А.С. Пушкина и т.д. Но, кроме этого, он воспитал Декабристов. Последнее было учтено в дальнейшей его работе, в нее были внесены серьезные коррективы, как по подбору контингента учащихся и преподавателей, так и по учебным программам. В результате ярких личностей за сто лет своего последующего существования он дал почти столько же, сколько в первых своих выпусках.
Но Александр I не только сделал попытку создать собственную кузницу кадров госчиновников из талантливых дворянских детей, в 1802 году создал Министерство народного просвещения, где проходила разработка нового школьного устава и проведение в жизнь учебной реформы. В 1804 году был издан "Устав учебных заведений, подведомых университету", в котором определялись правила и требования, структура образования в стране и система управления учебными заведениями. Новая система образования предусматривала четыре ступени: высшая – университеты, средняя – гимназия, промежуточная – уездные училища, низшая – приходские училища. Все четыре ступени преемственно были связаны между собой: предшествующая ступень являлась основой для перехода учащихся на новую – высшую. В основу системы образования были положены приходские училища. Тогда же была определена государственная школьная идеология "Православие, самодержавие и народность". Она дала свой эффект. Всплеск талантов в русской истории 19-го – начала 20-го веков явился одним из её результатов.

В царской России отношение к научному образованию определялось минимальной необходимостью. Требовалось не слишком далеко отставать от Европы, где у Империи было больше врагов, чем друзей. Но большая часть населения проживала в сельской местности и получала лишь элементы начального и церковного образования. Те немногие, кто осваивал навыки чтения, читали, главным образом, Евангелие и Псалтырь. Других книг почти никто не знал. В дворянской среде культивировалось гуманитарное и военное образование. В среде рабочих – профессиональное образование, позволявшее воспроизводить рабочую силу. Купцы, лавочники и другие работники сферы обслуживания старались дать детям коммерческое или юридическое образование, обеспечивающее либо продолжение профессии, либо переход на госслужбу. Кто был мотивирован на занятия наукой? В основном дети нарождавшейся интеллигенции и совсем небольшое количество любознательных представителей аристократии и среднего класса. Наука не была в фаворе и не приносила ни славы, ни положения, ни денег. Соответственно и отношение к ней было, как к блажи отдельных индивидуумов, склонных к праздному времяпровождению. Исключение одно время составляли география и история, которые более всего соответствовали имперским амбициям.

Несколько обособленно развивалась еврейская община. Большая часть её проживала в черте оседлости, но евреи никогда не были крепостными. Антисемитизм властей, не позволявший их детям на равных правах с другими национальностями становиться военными или государственными чиновниками, мотивировал родителей давать им образование, позволявшее либо работать в торговле, либо в образовании, либо в финансах. Самые успешные из них попадали в квоту (обычно от 3% до 10% в зависимости от места и времени), позволявшую продолжать образование, вплоть до высшего. Высшее же образование позволяло не только жить и работать за пределами черты оседлости, но и «вытаскивать» за собой 2-3 соплеменников. Это давало сильнейшую мотивацию родителям и их детям к получению хорошего образования в пределах возможностей. Важным фактором жизни общины было также исторически сложившееся уважительное отношение к образованным людям. Сначала это носило исключительно религиозный характер, поскольку все правовые вопросы решались работниками культа. Но с ростом роли гуманитарных и естественнонаучных знаний в жизни людей уважительное отношение смещалось в их сторону. За многие годы естественного отбора уровень образования значительно поднялся. Как уже говорилось, евреи никогда не были крепостными, и это наложило свой отпечаток на образ жизни общины. В среде свободных людей (хоть и свободы эти были ограниченными) развивались ремесла и искусства, было довольно много художников и музыкантов. Революционные изменения в России «выплеснули» всё это на волю. Отток интеллектуального потенциала России за рубеж создал ниши, которые быстро заполнялись новыми силами. После отмены ограничений в самом начале 20 века количество студентов-евреев в некоторых ВУЗах доходило до 50% (что, правда, тут же вызывало ограничения, принимаемые на местном уровне). Не удивительно, что в революционном движении, развернувшемся в России, евреи стали самой активной частью.

Революция 1917-го года привела к массовому оттоку аристократии и дворянства из России. Тех, кто не уехал, либо уничтожали, либо поражали в правах. Затем принялись за уничтожение интеллигенции, не поддержавшей репрессивный режим. Дети оставшейся части интеллигенции, а затем и зажиточных крестьян, купцов и попов были ограничены в возможностях получать полноценное образование, поскольку представляли силы, не поддержавшие революцию и потенциально опасные для нее. Одновременно революция сняла остававшиеся антисемитские препятствия. Как я уже писал выше, в результате значительная часть еврейской общины России пришла в сферу управления, науку и культуру. В отсутствие серьёзной конкуренции со стороны других национальностей они заняли в этих сферах высокие посты. А это означало, что и в возрождении науки и искусства им суждено было играть главные роли. А возрождение складывалось сложно.

Вот, что пишет в статье «Проблемы России: Власть и Наука» о ситуации в послереволюционной России академик С.П. Новиков (он продолжатель рода крупных ученых и интеллигентов, ведущего своё начало задолго до революции 1917 года, и знает историю не из учебников):

«За большевистский изоляционизм, начиная с 17 года, за изгнание и изничтожение большого количества инженеров, ученых, дворян, купцов, так называемых кулаков и вообще ценных людей, способных хорошо работать, придется платить. … После окончательного разгрома научно-технической интеллигенции в период 1929-1933 годов, когда многих арестовали, не брали в ВУЗы обычных студентов, заменив их малограмотными парттысячниками. … Потом, однако, Сталин увидел, что получаются не инженеры, а одни диверсанты, и все это отменил, полностью нормализовал образование, учредил ученые степени в 1935 году. Своих кадров уже почти не было. Все основные инженеры на стройках 30-х годов – иностранцы. Лишь недавно я узнал, что метро проектировали английские инженеры, про Магнитку и ГАЗ все знали и раньше. Много потом взяли с Запада, скопировали у союзников, привезли после войны из Германии. Обучили много своих, наконец».

Сейчас, по прошествии времени, мы можем оценить события тех времен трезво. В возрождении науки и искусств еврейская община России сыграла важнейшую роль. Наука в СССР вышла со временем на передовые позиции в мире. Но возрождение научной интеллигенции и развитие общества шли разными путями, что привело к их конфликту и явилось одним из источников новой волны антисемитизма.

А именно, понятно, что дети интеллигенции больше других имеют мотивацию получать хорошее образование, а часто и просто продолжать линию своих родителей. Другими словами интеллигенция самовоспроизводится. Расширение происходит и за счет притока «снаружи» в эту среду. Какой мог быть приток после революции 1917 года и гражданской войны? Это были воины Красной армии и выпускники рабфаков (ФЗО). И те и другие не имели хорошего среднего образования. Наборы происходили без конкурсов, отсев был в процессе учебы. Понятно, что многие получали дипломы незаслуженно, потому что выгнать слишком много народу из учебного заведения нельзя без больших неприятностей для себя. Это большое число «дипломированных полузнаек» не могло работать по специальности и старалось перейти в управленцы. Управленцы самовоспроизводились также, а с развитием экономики их роль в обществе усиливалась. В однопартийной системе это сводилось к тому, что КПСС (ВКПб) должна была контролировать все области жизни. При этом сама она напоминала клуб закрытого типа. Так создавались условия возникновения диктатуры, что собственно и произошло. Сталин, захватив власть, в целях укрепления своих позиций начал убирать с пути и из своего окружения соратников, а поскольку среди них большинство были евреи, то всё это, если сначала только выглядело как проявление антисемитизма, то затем и стало таковым. Сейчас, благодаря той части архивов, которая была рассекречена, мы хорошо знаем, что отношение Сталина к евреям было не лучше, чем у Гитлера. И кто знает, что бы случилось дальше, проживи он дольше. Я не хочу углубляться в историю, но этот маленький экскурс мне нужен, чтобы объяснить некоторые аспекты дальнейших реформ образования в СССР.

Итак, придя к власти, большевики, разрушили всю систему до основания. Взамен они провозгласили утопический проект немедленного создания всесторонне развитой гармонической личности. К февралю 1918 г. все учебные заведения России были переданы в ведение Наркомпроса, в 20-е цвет гуманитарной науки "гуманно" выслан в эмиграцию, и образование стало превращаться в один из идеологических рычагов воспитания нового человека. Жуткий бы получился Homo soveticus, но природа сопротивлялась, и ничего не вышло. Ведь если бы не сопротивлялась, то вряд ли у нас были бы наши великие Академики, да и мы, пожалуй, пели бы вариации на тему "Взвейтесь кострами" и упивались бы стихами Демьяна Бедного. Упор на идеологическую работу сохранился до сих пор. Посмотрите, на тех, кто приватизировал всё: землю, недвижимость и производственные активы, оставшиеся от СССР. Это же комсомольская и партийная элита. Их и учили служить не отечеству, а хозяину, и когда возникла нужная ситуация они, как и бандиты, плюнули на законы и быстро всё прибрали к рукам. Если посмотрите на кавказских сепаратистов, возглавлявших бандформирования, то увидите, что и они (по крайней мере, первые) из той же среды. Порочная идеология, не имевшая ничего общего с социалистическими идеями, порождала чудовищ. А холуйский быт превратил их в мизантропов, для которых народ – это быдло.

Но вернемся к годам становления Советской власти. Комиссары комиссарами, а нужды промышленности требовали создавать и научно-технические кадры. Поэтому задача воспитания этих кадров стояла остро. Но и это образование было не для всех (самый знаменитый ректор МГУ – Иван Георгиевич Петровский не мог поступать в университет, поскольку был поповским сыном) и также сопровождалось серьезной идеологической обработкой. Осколки тех времен долетели и до наших дней. Один из них мог меня зацепить еще в ранней молодости. В 1963 году я поступил на Мехмат МГУ. На первом курсе семинарские занятия по Истории КПСС у нас в группе вел некто Мельников (имя-отчество уже не помню). Этот человек был из плеяды, воспитанной в те самые времена. Он постоянно цитировал Ленина, но особо любил повторять, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Будучи наивным юношей, я спросил его, а в чем ошибался сам Ленин. С тех пор я усвоил, что логика – наш враг в общении с преподавателями общественных дисциплин, а также с людьми, обладающими какой-нибудь властью. Я бы, наверное, не окончил МГУ или прожил бы пару семестров без стипендии, но Бог его призвал до того, как мне пришло время сдавать экзамен по Истории КПСС. И это было как раз во времена «Хрущевской оттепели», правда, уже в ее конце.

Возвращаюсь к вопросам образования и, особенно, к развитию Высшей школы, Науки и Техники тех времен. Наука возрождалась в довоенный период, хотя и медленно. Возникли крупные научные центры в Москве, Ленинграде, Харькове. Но развитие промышленности отставало, да и уровень её был не такой, чтобы сильно стимулировал развитие важнейших направлений. Почти все исследования были прикладными, на развитие фундаментальных исследований денег практически не выделялось. Сильнейшим тормозом была система управления, сильно бюрократизированная, политизированная и возглавляемая дилетантами. В результате этой политики в первые же дни Великой Отечественной Войны мы потеряли почти всю свою технику. Довольно долго воевали на английской и американской. А ведь такой результат предсказывался на дискуссиях в Госплане за три года до войны. Но тогда победили Ворошилов (считавший, что деревянные самолеты эффективнее, поскольку их можно создать больше), Буденный (утверждавший, что конница и кавалерия эффективнее танков, поскольку маневреннее их и не требуют бензина) и другие им подобные, ненавидевшие ученых выскочек (полагая справедливо, что если бы те победили в дискуссиях, то им бы не сдобровать – такое уж было время). Война в Испании подтвердила правоту «выскочек», но время было потеряно, да и людей, способных на преобразования, почти не осталось. Поэтому, в частности, война началась для нас с крупнейших поражений.

Серьёзный скачок в развитии физики, математики, химии, металлургии произошёл за время войны. Он оказал существенное влияние на послевоенное развитие образования и науки. Мало кто помнит уже, что в послевоенные годы обязательным и бесплатным было семилетнее образование. В старшие классы переходило не более 40% выпускников семилетки (в разные годы от 20% до 40%). Учеба в старших классах была платной. Шли, как правило, те, кто был настроен на учебу и думал о высшем образовании. Программы учебных дисциплин были более углубленными, при этом основной упор делался на естественнонаучные предметы. Кроме того, мужское и женское образование шло раздельно. Конечно же, уровень выпускников школ в те годы был намного выше, чем сейчас, когда у школьников нет такой мотивации. Но и тогда в высшие учебные заведения поступала примерно половина выпускников средней школы. При этом и лучшие выпускники техникумов и училищ также имели возможность поступать в ВУЗ сразу же по окончании своего среднего специального учебного заведения. Но это были единицы. Остальные могли поступать, отработав определенный срок по своей профессии. Таких было также немного. Для жителей сельской местности, не получавших паспорта и лишенных таким образом права покинуть своё место жительства, это была одна из возможностей вырваться из феодального плена. Кроме того, самое первое время после войны часть студентов состояла из вчерашних фронтовиков. Это были люди, прошедшие серьёзные испытания, понимавшие важность образования, привычные к тяготам жизни. Конечно же, они имели сильную мотивацию. Но и их было не так уж много, да и этот источник быстро иссяк. При таком серьезном отборе уровень студентов в ВУЗах был достаточно высок, а соответственно высок был и уровень выпускаемых специалистов.

Благодаря описанной селекции, появилась тенденция к возникновению новой элиты. Образованные родители нацеливали своих детей на получение глубокого образования. Интеллектуальная элита воспроизводилась, и попасть в нее со стороны становилось все сложнее из-за сильной конкуренции. При этом, поскольку в возрождении науки и искусств еврейская община России играла важную роль, то в этих сферах деятельности оказалось много евреев. И наоборот, разгром административного и партийного аппарата, проведенный Сталиным, привел к тому, что в нем евреев стало очень мало. Партийная элита теряла позиции в ВУЗах и в НИИ. Поэтому особенно сильно партийные органы стал волновать национальный и партийный состав новой научной элиты, влияние которой возрастало на фоне резкого падения авторитета руководства, начавшегося во время чисток. Вот, один из ярчайших документов того времени, письмо Юрия Жданова в ЦК ВКП(б):

23.10.1950

Заведующий отделом науки и высших учебных заведений ЦК ВКП(б) - в секретариат ЦК ВКП(б) о преобладании евреев среди физиков-теоретиков

Секретарю ЦК ВКП(б) тов. СУСЛОВУ М.А.

О ПОДБОРЕ И РАССТАНОВКЕ НАУЧНЫХ КАДРОВ В АКАДЕМИИ НАУК СССР

В ряде институтов Академии наук имеет место тенденциозный подбор кадров по национальному признаку, что ведет к образованию среди научных сотрудников замкнутых националистических групп, связанных круговой порукой. В институте физических проблем среди заведующих лабораториями русских только 20% и 1 член ВКП(б). В отделе теоретической физики, руководимом Ландау, все руководящие научные сотрудники евреи, беспартийные. Академик Ландау подбирает своих сотрудников не по деловым, а по национальным признакам. Аспиранты нееврейской национальности, как правило, уходят от него как «не успевающие». В руководимом Ландау семинаре по теоретической физике нет русских. Среди руководящих научных сотрудников лаборатории технических применений половина евреев, нет ни одного коммуниста. Расчетная группа, возглавляемая доктором физико-математических наук Мейманом Н.С., наполовину укомплектована лицами еврейской национальности. В составе работников группы только один член ВКП(б).

В руководстве лабораторией Института физической химии, в которой ведутся работы по специальной тематике, евреев около 80%. Все теоретики института (Мейман, Левич, Волькенштейн, Тодес, Олевский) — евреи. Заведующий конструкторским отделом, ученый секретарь, заведующий снабжением, заведующий распределением импортных реактивов также являются евреями. Бывший директор Института академик Фрумкин и его заместитель Дубовицкий создали круговую поруку и семейственность. За период с 1943 по 1949 гг. под руководством Фрумкина, Рогинского и Ребиндера подготовили докторские и кандидатские диссертации 42 чел., из них евреев 37 чел. В Физическом институте им. Лебедева из 19 заведующих лабораториями русских 26%, евреев 53%. В оптической лаборатории, руководимой академиком Ландсбергом, в составе старших научных сотрудников русских 33%, евреев 67%. В Институте экономики из 20 докторов наук только 7 русских.

В некоторых отраслях науки сложились монопольные группы ученых, зажимающих развитие новых научных направлений и являющихся серьезной помехой в деле выдвижения и роста молодых научных кадров. Так, например, среди теоретиков-физиков и физико-химиков сложилась монопольная группа: Ландау, Леонтович, Фрумкин, Гинзбург, Лившиц, Гринберг, Франк, Компанеец, Мейман и др. Все теоретические отделы физических и физико-химических институтов укомплектованы сторонниками этой группы, представителями еврейской национальности. Например, в школу академика Ландау входят 11 докторов наук, все они евреи и беспартийные (Лившиц, Компанеец, Левич, Померанчук, Смородинский, Гуревич, Мигдал и др.). Сторонники Ландау во всех случаях выступают единым фронтом против научных работников, не принадлежавших к их окружению. Ландау и его сторонниками были охаяны работы проф. Терлецкого по теории индукционного ускорителя и теории происхождения космических лучей, имеющие серьезное научное и практическое значение.

Ю. ЖДАНОВ

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 276. Л. 14—15. Подлинник.

Изучая документы той эпохи, можно видеть, как быстро нагнеталась обстановка, как готовился новый большой погром (после разгрома биологии, начавшегося на сессии ВАСХНИЛ в 1948 году). Коллективизация и физическое уничтожение зажиточного крестьянства тоже начиналось с такого же анализа дел в сельском хозяйстве. Только там речь шла не о евреях, а о кулаках и зажиточных крестьянах. Усиление роли кулака в деревне вело к ослаблению партийной власти над селом. В общем, процесс, как говорится, пошел. Начался «процесс врачей», который должен был перерасти в процесс над физиками и химиками. Но тут скончался Вождь (возможно и не без помощи своего окружения).

После смерти Сталина действительно начались какие-то поползновения на пересмотр роли партии в жизни общества, возникла и начала укрепляться пропаганда технократической системы управления. Самое простое решение для укрепления роли партии в такой ситуации – растворить интеллигенцию в толпе и создать некую ее видимость, или пришлось бы вернуться к методам, только что осужденным. В таких вопросах аппаратчик даст сто очков форы любому ученому. Возникла идея Всеобщего Среднего Образования. Объясняли, что нечего растить белоручек, получающих высшее образование. Пусть они сначала научатся работать напильником, варить обеды, шить одежду и т.д. – это поможет им быть ближе к жизни и вырастит из них настоящих специалистов. Таким было официально заявленное главное побуждение к проведению реформы образования.

С другой стороны, война, а особенно успехи Германии и США в создании нового оружия заставляло наше руководство думать о создании собственных научных кадров. Гигантские усилия и большие средства, израсходованные в ослабленной войной стране, дали заметные результаты. Безопасность страны была обеспечена. Более того, по целому ряду направлений в науке СССР вышла на первые позиции в мире. С конца войны и до средины 60-х годов ученые получали серьезную поддержку со стороны властей. Наука стала престижной.

Итак, возникло два основных побуждения к реформе системы образования: с одной стороны возрастающая потребность в научных кадрах, а с другой стороны желание партийной элиты усилить свое влияние в среде интеллигенции. Реализация этих идей требовала прямо-таки противоположных подходов. И вот в 1958 году отчасти под влиянием нескольких ученых, создававших оружие для СССР и реально ощущавших кадровый голод в стране, Н. Хрущев подал знаменитую записку в ЦК КПСС «Об укреплении связи школы с жизнью и о дальнейшем развитии системы народного образования в стране». В ней впервые прозвучали слова о целесообразности специализированного обучения талантливой молодежи. Затем в центральной прессе прошла дискуссия по проблемам образования. В ней приняли участие крупнейшие ученые, среди которых были академики: Н. Семенов, Я. Зельдович, А. Сахаров, М. Лаврентьев, А. Колмогоров и др. Тогда и прозвучала идея создания специализированных школ и интернатов для одаренных детей, как наиболее эффективного метода отбора и подготовки будущего контингента высшей школы, который и должен обеспечить научный и технический прогресс в стране. Наиболее интересны, на мой взгляд, были предложения Нобелевского лауреата Н. Семенова. Он предлагал заключительную часть школьного образования сделать специализированной. Тогда уже существовали профессионально-технические училища, готовившие кадры для промышленности: слесарей, токарей, столяров, электриков, машинистов, швей и т.п. По его мнению, точно также можно было бы создать училища с углубленным изучением математики, физики, черчения и т.п., где учащиеся также получали бы стипендию, а иногородние жили бы в общежитиях. Выпускники могли бы работать на низших должностях в лабораториях, конструкторских бюро и т.п., а также быть главным источником абитуриентов в ВУЗ’ах.

Но партийная бюрократия провела свои «реформы». Срочно было введено всеобщее одиннадцатилетнее обучение с трудовой практикой. Производственной базы в большинстве школ не было, поэтому там обучали шоферскому делу, шитью на швейной машинке т.п. Часть школ, где была такая возможность, закрепили за ближайшими предприятиями, куда школьники ходили на практику один день в неделю. За редким исключением заводы к этому не были готовы, и поначалу чуть ли не главной задачей руководителей такой практики была не дать школьникам сломать очередной станок или повредить оборудование.

Автор этой статьи сам после 9-го класса ушел работать на завод. Поскольку он был серьезным радиолюбителем (за счет самообразования), то ему дали высокий 3-й разряд (и, значит, приличный оклад) и взяли в исследовательскую лабораторию, где работали кандидаты технических наук, закончившие МИФИ, МФТИ и Таганрогского Политеха, а рядом с ними такие же, как он, мальчишки-радиолюбители. С какой же ностальгией я вспоминаю ту атмосферу творчества, которая царила в лаборатории. Но это было вовсе не в рамках реформы, это было мое везение – когда способный ребенок попал к талантливым педагогам. Для большинства же трудовая практика была просто отбыванием повинности.

Одиннадцатилетнее обучение дополнили льготами при поступлении в ВУЗы для определенных категорий граждан (рабочих, крестьян, военнослужащих и национальных кадров). Это все позволяло в ближайшей перспективе повысить управляемость системы, но подрубало в корне попытку срочно ликвидировать дефицит научных кадров.

Главная проблема для власти, как всегда, состояла в том, что при нормальном проведении реформы возникала опасность воспитать вместе с квалифицированными кадрами новых вольнодумцев. И эта опасность перевешивала всякий раз, когда ставился вопрос о реформе образования. И в царской России, когда возникала идея распространить опыт Александра I, и в более поздние времена. Реформы образования всегда наталкиваются на дилемму, решать которую приходится власти:

а) можно учить мыслить и развивать индивидуальные способности – это наверняка эффективно для развития науки, но требует солидных затрат и, что ещё хуже, необходимое для этого свободомыслие приводит к появлению в качестве побочного продукта – вольнодумцев (смутьянов, диссидентов и т.п.);

б) можно выращивать исполнителей, но при этом эффективность государственного управления будет снижаться, производительность падать, бюрократия усиливаться, а наука будет развиваться где-то в других местах.

И при этом, как показывает мой жизненный опыт, опасность смуты в последнем случае не исчезнет. Она ведь не зависит от образования, а зависит от возможности решать проблемы правовыми методами. Линия развития а) предполагает расширение свобод личности, ведет к разрушению авторитаризма и развитию демократии. Линия б) наоборот – к усилению авторитаризма, к возникновению диктатуры. В не слишком образованном, но бюрократизированном обществе в отсутствие правовых возможностей протест принимает менее осмысленные, более примитивные формы такие, как экстремизм, радикализация традиционных и религиозных учений, терроризм и т.п.

Итак, аппаратные демагоги пытались, как всегда, «заболтать» реформы, о которых говорили ученые. Требовалось проявить решительность. И вот в 1963 году, можно сказать, полулегально, академики С. Соболев и М. Лаврентьев создают физико-математическую школу-интернат в Новосибирске. Тогда же по инициативе академика И. Кикоина была подготовлена записка в ЦК КПСС по поводу создания физико-математической школы-интерната при МГУ, подписанная: А. Шокиным, В. Калмыковым, П. Дементьевым и С. Зверевым – четырьмя министрами, возглавлявшими всю оборонку, президентом АН СССР М. Келдышем, министром высшего образования В. Елютиным, министром просвещения Российской Федерации Е. Афанасенко, ректором МГУ И. Петровским и самим И. Кикоиным, который фактически тоже был министром – он возглавлял целую отрасль, занимавшуюся обогащением урана. Я специально перечислил всех «подписантов», чтобы было понятно, какие силы пришлось задействовать. Благодаря таким силам, кроме уже существовавшего Новосибирского интерната были созданы физико-математические школы-интернаты при трех крупнейших университетах страны (при МГУ, ЛГУ и КГУ).

И вовремя были созданы. Через пару лет начались выступления ученых, то в защиту одного, то в защиту другого из репрессированных властями диссидентов. Это были всего-навсего письма, обращенные к нашему руководству, но их эффект был равен эффекту от брошенной террористом бомбы. В результате был принят ряд постановлений об усилении идеологической подготовки кадров, о повышении партийного контроля в образовании и науке и т.п. Итогом стал фактический разгон только-только начавшей формироваться в период «оттепели» творческой интеллигенции страны, отъезд ее за границу или уход в другие сферы деятельности. К руководству во всех областях жизни пришли партийные чиновники. Эта административная революция и, соответственно, новый передел во власти привели к распаду науку, затем, как следствие, промышленность, а потом и главенствовавшую идеологию, и страну. Потом последовали годы борьбы за выживание, когда было не до науки. Потом …

В конечном счете, мы пришли к тому, что Наука и Образование сильно «посерели», особенно это касается руководства. Если что-то еще и делается, то силами «детей хрущевской оттепели». А промышленность некоторое время оставалась на уровне 80-х годов. Сейчас ее практически нет. В последние годы вся наукоемкая продукция поступает к нам с Запада. Или собирается здесь по западным лицензиям. Существует мнение, и достаточно распространенное, о том, что Наука нам уже не по зубам, что мы отстали безнадежно. Но не следует забывать, что нефть, газ, уголь и металлы не только имеют тенденцию к удорожанию, но и к истощению. Например, нефть. Ее извлекаемые запасы на балансе страны порядка 10 млрд тонн, а мы добываем примерно 0,5 млрд тонн в год. С газом и углем чуть лучше, но не намного. Что с нефтью будет дальше? Или, может быть, правильно спросить, что дальше будет без нее. Чем будет торговать Россия? Что будет производить? Как будет обеспечивать свою безопасность? Наша элита (да, вчерашние Никто, а сегодня – Элита), изображая из себя на публике Иванушку-дурачка, надеющегося на чудо, которое должна принести Золотая рыбка, давно уже скупает активы за рубежом, собираясь переселиться при первых же проявлениях смуты в этой стране. Но, если случится, что к власти все-таки придут люди, радеющие за свой народ, что они будут делать?

Есть надежда, что в преддверии мирового энергетического кризиса мир скооперирует свои усилия в поисках новых путей развития. Чем мы можем войти в эту кооперацию? Материальную базу, техническое оснащение для научных исследований Россия предоставить уже не может. Остается только – научные кадры, их подготовка. И здесь у нас пока ещё есть некоторый положительный опыт. И вот теперь вопрос, поставленный в заглавии этого раздела, нужны ли нам ученые? Стоит ли реанимировать нашу Науку? Какие силы могут за это взяться? Какими средствами это можно сделать? Хватит ли для этого материальных ресурсов?

На большинство из поставленных здесь вопросов я не собираюсь здесь отвечать. Но я люблю Науку, я ей посвятил большую часть своей жизни, и мне ее жалко. Однако я не президент, не премьер министр и даже не депутат. От меня мало что зависит. И, если вдруг власть решит, что «в собственных Платонах и быстрых разумов Невтонах Российская Земля нуждается», то ей нужно будет начинать с Образования. Нужно превратить его из «черной дыры» для бюджета в кузницу кадров. И вот здесь я имею немалый опыт, который позволяет мне сказать, что принятая почти во всем мире система образования неэффективна и не может быть эффективной из-за порочности ее основных принципов. То, что написано дальше, не является частью поминальной речи, а являет собой ее логическое продолжение.

Нынешняя система школьного образования не может быть эффективной

- Пушкин, чему равно значение этой неизвестной?

- Нулю, господин учитель.

- Садись Пушкин. У тебя в математике все равно нулю. Пиши свои стихи.

Исторический анекдот

«Павел повесился потому, что не смог вынести постоянные насмешки и прозвища со стороны новой преподавательницы математики, которые стали повторять и школьники. Самая «безобидная» звучала так: «обезьяна, начинающая превращаться в человека». Обычная – «дебил». Он никак не мог даже запомнить таблицу умножения, правильно применять распределительный закон.

Когда комиссия начала расследовать это дело, выяснилось, что он неплохо учился по языкам, очень хорошо по русской литературе. Писал стихи, которые никогда не читал в школе. Но некоторые из них были опубликованы в районной газете под псевдонимом.

Преподаватель математики считалась одним из лучших в городе. Многие родители хотели перевести своих детей в тот класс, в котором она вела занятия. Этого же хотели и родители Павла».

Из газеты

Математик знает, что его наука в образовании человека играет важнейшую роль. То же самое можно сказать и о физике – если человек не знает законов Ньютона, то разве можно его относить к категории образованных людей, думает он. Но и литератор, и географ, и химик, и биолог, не говоря уж об историках и философах, думают так же о роли своих наук в образовании. С другой стороны, мы знаем много примеров людей, которых мы относим к образованным и даже к той категории, которая зовется «гордостью нации», и которые не знают ни законов Ньютона, ни Менделя. И, более того, не только не знают, как выглядят плоские сечения кругового конуса, но и как он сам выглядит, не представляют. А ведь среди таких людей есть и музыканты, и артисты, и писатели, и политики и… Устанешь перечислять. Но очень вероятно, что придешь к неутешительному выводу о том, что среди успешных с точки зрения общества людей почти никто не знал и не знает математику.

Если рассматривать школьный образовательный процесс с точек зрения специалистов различных областей знания, то получается, что учить надо всему и в немалых объемах. А поскольку это невозможно, группа наделенных соответствующими полномочиями людей определяет круг предметов для изучения. А само школьное образование понимается, как освоение некоего универсального минимума знаний. Специализации, появившиеся в последние годы, на деле означают лишь дополнительные часы для более глубокого освоения нескольких предметов, чаще всего, из того же минимума. Так было устроено классическое образование, так же устроено и современное школьное образование. Но классическое образование появилось тогда, когда оно не было обязательным. Образование получал узкий круг людей, стремившихся к получению знаний. Или же оно было вообще индивидуальным, как в большинстве дворянских семей. В последнем случае оно вряд ли было классическим в полном смысле этого слова, хорошие гувернеры не мучили детей тем, что им не дано понять от природы, но развивали те из способностей, которые проявлялись естественным образом. Поэтому их ученики часто в самом раннем детстве могли, кто написать сочинение о причинах поражения Ганнибала, кто сочинить поэму или написать симфонию, кто просуммировать арифметическую прогрессию и т.д. и т.п. Государственный Аттестат зрелости тогда не выдавался, и многие государственные деятели работали, не зная ни математики, ни физики с химией.

Мысль о всеобщем образовании начала реализовываться во времена, когда в мире господствовала идея всеобщего равенства. Причем мысль эта исходила из узкого и неверного трактования самой идеи – не как равных правовых возможностей, а как равенства способностей и отрицания или, по крайней мере, снижения роли индивидуальных особенностей. Переход ко всеобщей системе образования радикально поменял контингент учащихся и, если бы инициаторы этого перехода задумались немного над целями и методами школьного обучения, то оно могло бы выглядеть принципиально иначе. Но так уж распорядилась история, что в эти ответственные моменты сказать что-нибудь о том, что люди по своей природе и способностям уже настолько различны, что никакого равенства в их знаниях, навыках и побуждениях не может быть, означало в разные времена от «проявить отсутствие политкорректности» до «потерять голову» в прямом смысле. В результате – имеем, что имеем. Критиковать можно много и долго, но моя цель попробовать донести до слышащих иной подход к построению системы образования, о котором я думал многие годы своей жизни.

Итак, будем считать, как это принято, что целью изучения любого предмета является достижение его понимания до уровня, позволяющего как минимум использовать этот предмет в жизни и как максимум развивать его дальше. Чтобы мои дальнейшие рассуждения были доходчивее, совершим инверсию: представим себе, что речь идет не о преподавании математики или физики, а о преподавании музыки. Это поможет нам посмотреть на предмет нашего обсуждения как бы со стороны, и потому менее эмоционально. Так, примерно, как может смотреть на преподавание математики преподаватель литературы или музыки.

Итак, пусть речь идет о музыкальном образовании. Стоит совершить такую инверсию, как в глаза бросается очевидный факт – то, что, оказывается, существуют люди глухие, причем многие из них от рождения. Что значит дать им музыкальное образование? Научить этих бедняг, глядя на метроном, в заданной последовательности стучать нужными пальцами по нужным клавишам с четко отрепетированной силой. Я однажды был свидетелем такого фокуса, но от увиденного хотелось плакать – это была игра плохого автомата (ибо автомат можно отрегулировать, а здесь исполнитель не слышит своих ошибок). В любом случае, если речь не идет о подготовке циркового номера, то такое «образование» похоже, скорее, на издевательство, чем на гуманную акцию. Но и в случае циркового трюка мы достигаем совсем не той цели, которая может быть поставлена перед обучением. Не будет исполнитель чувствовать музыку и получать от нее наслаждение, и уж тем более сочинять ее. А что говорить о заучивании из учебника или какой-нибудь книги по музыкальной литературе цитаты типа: «Пиццикато на контрабасе, которым заканчивается финальная часть, напоминает удары комьев земли о крышку гроба». Этот блестящий, замечательный, на мой взгляд, образ смахивает на проявление садизма по отношению к глухому человеку.

Есть кажущееся на первый взгляд маленькое исключение – это потерявший или теряющий слух профессиональный музыкант. История знает некоторое число подобных случаев. Например, Л.-В. Бетховен, терявший на склоне лет слух, продолжал исполнять на фортепиано свои произведения и, более того, время от времени дирижировал оркестром. Но мы знаем по воспоминаниям многих из современников Л.-В. Бетховена, что эта его исполнительская деятельность воспринималась ими двояко: с одной стороны как человеческий подвиг, а с другой – вызывала жалость, поскольку качество исполнения было практически никакое. Но на самом деле исключения такого рода ими не являются, ибо профессионал – это не ученик. Для того чтобы стать профессионалом, необходимо пройти обучение, причем в другой категории учеников (заведомо не глухих).

Что же бывает, когда мы с завидной настойчивостью не хотим признать существование «глухих»? Из года в год где-нибудь повторяется одна и та же история. Учительница математики (очень даже неплохая по отзывам школьников) терроризирует ученика, который не понимает даже самых простых вещей, не может сделать никаких логических выводов. Она постоянно отчитывает его за то, что он не пытается разобраться в простейших (на ее взгляд) понятиях, до девятого класса так и не усвоил распределительный закон умножения и т.п. Высмеивает язвительно, обзывает его кретином, над ним смеются почти все. В результате он пишет записку маме, что не может жить идиотом в этом мире, и вешается. Начинается расследование и выясняется, например, что по литературе он был один из лучших в классе, имел приличные знания по иностранному языку, хорошо рисовал. Я спрашиваю, а что если бы танцы были такими же обязательными в школе, как математика или литература, как бы отнеслись к человеку на костылях? Также издевались бы? Вряд ли, внешние дефекты слишком заметны. Вот также мне всегда были заметны те, кого я называю «глухими» к математике. У меня были студенты, которые наизусть (!) заучивали доказательства теорем, не понимая при этом их по существу. Я, скрепя сердце, ставил «удовлетворительно», понимая, что они не прыгнут выше головы, но, слава Богу, и не будут применять нигде математику. Хуже бывает, когда ее применяет в своих работах человек, понимающий предмет поверхностно. То же самое можно сказать и по отношению и к литературе, и к химии, и к чему угодно. Жалко, что никто это не исследует.

Мы начали с глухих, а теперь разобьем условно всех учащихся на три группы:

группа А состоит из тех, кто любит музыку, имеет музыкальный слух и получает удовлетворение от занятий музыкой;

группа Б состоит из тех кто имеет хороший и удовлетворительный слух, может получать удовольствие от прослушивания, но не получает удовольствия от занятий музыкой и не с ней связывает свое будущее;

группа В состоит из людей, не имеющих музыкального слуха (включая глухих).

По моим наблюдениям (не претендующим на научную точность) группа А составляет от 5% до 10% от общего числа учащихся, группа В составляет от 10% до 30%, наконец, группа Б составляет от 70% до 80%. Это, в свою очередь, означает, что при идеально (!) поставленных обучении и аттестации результат был бы следующим: группа А получила бы по данному предмету «отлично», группа Б – «хорошо и удовлетворительно», группа В – «неудовлетворительно».

На деле же ситуация складывалась бы еще хуже. Преподаватели этой дисциплины также не одинаковых способностей. Распределение их по педагогическим способностям примерно такое же, как и по слуху:

группа Х – способные, творческие педагоги (5% - 10%);

группа Y – хорошие и средние педагоги (50% - 70%);

группа Z – посредственные педагоги (20% - 40%, с двойками ВУЗ’ы не выпускают).

Что же из этого вытекает? Можно представить себе такую модель:

1. Часть группы А попадает к педагогам группы Х (сильно повезло всем) и получат оценку «отлично».

2. Часть группы А попадает к педагогам группы Y. Можно предположить, что это обучение закончится оценками «хорошо» и «отлично».

3. Часть группы А попадает к педагогам группы Z. Здесь можно ожидать:

«отлично», «хорошо» и «удовлетворительно».

В целом, картина может выглядеть так (для простоты иллюстрации здесь взяты точечные оценки вместо интервальных):

Ясно, что такая модель со случайным распределением учеников между преподавателями ухудшает результат, что видно из сводной таблицы:

Чем эта «музыкальная аллегория» отличается от предмета обсуждения? Мы легко соглашаемся с существованием глухих, с отсутствием у людей музыкального слуха, но не желаем понимать, что с математическими способностями (да и со способностями к любым другим наукам) дело обстоит ровно также. Физическую глухоту определяют приборы. Для определения математической глухоты таких простых приборов нет, поэтому всевозможные способы ее определения (среди которых, я согласен, много шарлатанства) страдают субъективизмом, и не воспринимаются обществом всерьез. Но это вовсе не означает, что проблемы нет. Проблема существует, и гигантские средства во всем мире тратятся, образно говоря, на обучение глухих музыке. Мало того, что эти средства тратятся бесцельно, фактически установка на обязательность этого обучения приводит к выработке комплекса неполноценности у многих школьников и вызывает отвращение к учебе. Вторая часть этой же проблемы, также снижающая эффективность образования, заключается в том, что преподавание ведется на неадекватном уровне, т.е. часть педагогов высокого класса вынуждена учить «глухих», а часть способных учеников обучается у заведомо слабых педагогов.

Между прочим, результаты ЕГЭ косвенно подтверждают мою гипотезу. Как ни опускают планку требований, по каждому из обязательных предметов, от 2% до 5% учеников получают неудовлетворительную оценку. Сколько же это трагедий!

Еще хуже дело обстоит с особо талантливыми учениками – «вундеркиндами». Они в среде «способных» составляют невысокий процент. По моим наблюдениям, на районных и областных олимпиадах, где участвовали, в основном, способные ребята, экзамен в Колмогоровский интернат при МГУ успешно сдавали не более 1% участников этих олимпиад. Наконец, работая в Колмогоровском интернате, я отмечал, что особо талантливых математиков было примерно один ученик на два-три класса, т.е. около 1% из числа «вундеркиндов», что составляет примерно 1 человек на 100 – 200 тысяч учеников. Как же мала вероятность такому ученику встретиться с теми Учителями, которые помогли бы ему определиться в своих наклонностях! Существующая система образования отнюдь не способствует увеличению этой вероятности. Более того, уравнительный подход к образованию ведет к тому, что огромное количество людей из группы В фактически лишаются права развиваться, если они не получили возможность попасть в какое-нибудь элитное специализированное (с собственной более «гуманной» программой) учебное заведение в раннем возрасте (музыкальная школа при музыкальном ВУЗ’е, художественная школа, физматшкола, спортивная школа олимпийского резерва и т.д.). Впрочем, существование таких заведений и говорит о кризисе классической системы образования в нашем нынешнем ее понимании.

Как повысить эффективность образования

Очень просто: нужно талантливым детям дать талантливых педагогов-энтузиастов, способных развивать таланты, и ни в коем случае не заниматься педагогическим насилием, т.е.

А) не перегружать учебный процесс и

Б) не учить детей тому, чему учить их бесполезно.

Каким образом это сделать? Давайте разобьем эту задачу на подзадачи и будем рассматривать их последовательно.

1. Где найти талантливых педагогов-энтузиастов. Очевидно, что даже, если бы мы смогли их всех выявить, то их бы оказалось не так много. И уж точно бы на все школы не хватило. А в таком случае рассчитывать на то, что он поедет работать в глухую деревню, не стоит. Я не имею в виду единиц-подвижников, речь идет о массовом явлении. Талантливые люди располагаются там, где комфортнее. На них есть спрос, и они могут выбирать. Чаще всего они живут в достаточно больших городах. Но и в провинциальных маленьких городах жизнь имеет свою привлекательность: начиная от спокойного ритма жизни и более чистой окружающей среды до возможности быть признанным и хотя бы в какой-то степени влиять на жизнь. Поэтому там также встречаются хорошие и очень хорошие педагоги. Особые точки – это университетские центры. Здесь уже есть не только педагоги, но и ученые, вершащие науку, и аспиранты со студентами. Последние, может быть, и не имеют большого опыта в преподавании, но у них много энтузиазма и их не отделяет от школьников возрастной барьер, отчего их отношения со школьниками более доверительные. Но не гора пойдет к Магомету, а ему придется идти к горе. Это означает, что по мере проявления таланта школьник должен перемещаться в сторону того центра, где этот талант развивается. Дополнительные возможности дает развитие средств коммуникации, особенно Интернета, позволяющие, например, одному учителю вести занятия с учениками из разных школ и разделенных большими расстояниями. Но для этого нужно, прежде всего, пересмотреть многие нормативные документы.

2. Как определять уровень квалификации и талант педагога? Часто слышишь, что не всякий высококвалифицированный математик является хорошим педагогом. И это абсолютно верно. Я в этом убеждался всю жизнь. Но, с другой стороны, я не знаю ни одного хорошего педагога, не обладающего высокой квалификацией по предмету его деятельности, и уверен, что их не существует. Только сразу хочу оговорить, что под педагогом здесь я понимаю не воспитателя, уделяющего много времени детям, любящего их, организующего походы на природу, в театр, отдающего им всю свою энергию. Такие люди очень ценны, очень нужны школе и я их очень уважаю, но в данном контексте речь идет о профессиональном образовании. Поэтому здесь хороший педагог – это человек, умеющий донести знания в интересной, увлекательной форме, умеющий увидеть талант и помочь ему развиваться. Так вот, мой педагогический опыт работы в Колмогоровском интернате (а это 22 года, с 1967 по 1989 г.г.) показывает, что более всего в индивидуальной работе со старшеклассниками преуспевали студенты, а вот в манере преподнесения нового материала, обзора научных достижений и презентации перспектив за редкими исключениями преуспевали опытные преподаватели МГУ. Отсюда и складывалась система преподавания в Интернате: лекции – практические занятия – лабораторный практикум – самостоятельная работа – кружки, семинары, спецкурсы (на выбор). С квалифицированными педагогическими кадрами в научных и университетских центрах проблем нет. А вот на периферии – совсем другое дело.

Я смотрю результаты конкурса «Учитель года». Победил математик. Ну, думаю, вот, наконец… А оказывается, он выиграл конкурс по бальным танцам, викторину по географии, неплохо спел песню и отлично прокатился на роликовых коньках между кеглями, не сбив ни одной. Раньше он был бы лучшим отдыхающим заезда в Доме отдыха.

Далее, профессионал высокого класса должен иметь ряд привилегий таких, которые стимулировали бы и других к повышению квалификации:

а) его зарплата должна быть существенно выше, чем у других;

б) на него не должны распространяться методические инструкции, издаваемые местными органами, контролирующими образовательный процесс, наоборот эти методические инструкции должны согласовываться с ним;

в) он должен быть защищен от зависти и прочих пороков окружающих его людей хотя бы тем, что на любом конкурсе на место работы имел бы преимущество по отношению к другим и его не могли бы уволить с работы на уровне учебного заведения, т.е. он бы числился в штате более высокого уровня (муниципального, районного, губернского органа управления образованием, причем, хорошо было бы, если бы весь штат такого органа состоял из действующих педагогов);

г) он должен регулярно подтверждать свою квалификацию.

Последнее очень важно. Каждый из нас знает много примеров, когда человек защищал хорошую диссертацию, занимал какое-нибудь достойное место под солнцем, и на этом все заканчивалось. Ни одна бумага не должна давать вечного права считаться специалистом высшей (высокой) категории, иначе коррупция захлестнет все.

Для выявления талантливых педагогов и воспитания из них профессионалов высокого уровня необходимо создать систему профессионального оценивания и непрерывной подготовки. Во избежание создания некоего клана «неприкасаемых» необходимо обеспечить равнодоступность ко всем мероприятиям по оценке профессионального уровня и его повышению.

И сейчас существует гигантское число всевозможных курсов повышения квалификации, работа которых не выдерживает критики. Представляется разумным, чтобы преподаватель сам выбирал форму повышения квалификации. Ими могли бы быть: магистратура, аспирантура, докторантура, курсы повышения квалификации (все четыре перечисленных способа повышения квалификации – как в очной, так и в заочной форме), творческий отпуск и стажировка в учебном заведении такого же профиля при научном центре. Последнее я считаю самой эффективной системой повышения квалификации. Поработав рядом с ведущими учеными (именно поработав, а не поприсутствовав, как это бывает на курсах) в качестве помощников на занятиях, скажем один семестр (полугодие), преподаватель приобретет опыт и личное знакомство, которое ему может оказать существенную поддержку в дальнейшем.

Большинство из перечисленных форм имеют ограниченную пропускную способность, а посему являются конкурсными. Конкурс должен быть доступен для всех желающих принять в нем участие. Формы таких конкурсов давно существуют и хорошо отработаны на учащихся. Прежде всего – это олимпиады, которые должны проводиться одновременно и для школьников, и для преподавателей. А, кроме того, конкурсные экзамены на категорию (их может быть выделено от двух до пяти). За победы на олимпиаде, как и за успешную сдачу конкурсного экзамена, преподаватель должен получать существенную надбавку к зарплате в течение, скажем, пяти лет. Причем олимпиадная надбавка суммировалась бы с надбавкой за квалификацию, и с надбавкой за ученую степень, и с надбавкой за стаж. Если, благодаря системе надбавок, зарплата учителя могла бы стать в четыре – пять раз выше базовой, то это привлекло бы в школу специалистов высокого класса в количестве, достаточном, чтобы обеспечить обучение талантливых школьников.

3. Как аттестовать школьников так, чтобы оценки их не травмировали, а стимулировали? Как поступают в школе с «глухими»? Им ставят тройки и на экзамене, и в выпускной документ (аттестат, диплом). Это гуманно, поскольку с одной стороны не выбрасывает человека «за борт» образовательного процесса, но с другой стороны унизительно. А текущие оценки? Одно дело, когда ставишь двойку человеку заведомо способному, но проявившему лень и халатность, другое дело, когда видишь, что человек старался, но ему не дано. Плохо, когда в одном классе сидят и глухие, и вундеркинды. На кого ориентироваться? На сильного. А слабого не жалко? На слабого. А сильного не жалко – для него ведь это не занятия, а потеря времени? Их надо развести. Значит должны быть как минимум две школьные программы, назовем их, базовая и минимальная. Скажем, например, базовая по математике – это нынешняя программа. Минимальная – это освоить арифметические действия, знать простейшие фигуры геометрии, уметь использовать калькулятор, информационные системы. Последнее может включать в себя умение провести финансовые расчеты (с процентами), составить собственный бюджет и т.п. Мой опыт показывает, что простые или сложные проценты «глухие» дети усваивают на компьютере почти мгновенно, а вот вывести соответствующие формулы не могут, несмотря на их простоту. На компьютере можно научить рисовать графики и рисовать различные фигуры, вплоть до чертежей деталей или сооружений. Занятия можно сделать интересными, если придать им практическую направленность. Мне скажут, а «глухота»? Но ведь то, что я перечислил, никакого отношения к Математике не имеет. Перечисленные темы не требуют ни четкой логики, ни глубокого воображения. У нас большущая Академия Образования, которая неизвестно чем занимается. Могла бы заняться исследованиями в этой области (оценка распределения по способностям в отдельных областях знаний, выработка учебных программ и их согласование с целью не допущения перегрузок детей, определение перечня базовых предметов в школьном образовании и т.д.).

Школьник сам должен выбирать, по какой из программ ему учиться, причем желательно, чтобы он мог и поменять свой выбор, если в процессе обучения стало понятно, что он ошибся. Более того, должен быть сформирован список базовых предметов образования так, чтобы школьник мог сам выбрать тот или иной набор предметов, по которым он будет аттестовываться. Набор должен содержать три - четыре предмета, по которым должно быть получено базовое образование, по остальным из списка обязательных и дополнительных предметов он может получать по желанию базовое или минимальное образование. Аттестовываться! А учиться он должен иметь возможность и по другим предметам, которые ему интересны!

Конечно, не прямо-таки с первого класса школьник должен стоять перед выбором, куда идти, чем заниматься. Начальное образование должно составляться из программ-минимумов. Только самое необходимое, без чего невозможно прожить в современном обществе. Мне кажется, что на этом уровне оценки успеваемости нужно поменять на рекомендации. Кроме того, важно закладывать фундамент самостоятельности в работе и развивать детей физически. По окончании начальной школы ребенок должен получить рекомендации для продолжения образования. Наша система начального образования вполне к этому приспособлена. Один преподаватель за несколько лет успевает более чем достаточно изучить ребенка и понять, какого рода способности и к чему у него есть. Как минимум, школьник должен получить рекомендации продолжать образование по гуманитарному или политехническому обучению.

Пятый класс ставит много серьезных проблем перед школьниками. Они должны начинать привыкать к тому, что теперь у них много новых предметов и много преподавателей. И здесь мы сталкиваемся с проблемой сельских школ – где-то не хватает преподавателей, где-то не хватает учеников, где-то школа вот-вот развалится… Ясно, что организовать на месте учебный процесс невозможно. И, значит, он должен быть передвинут туда, где это можно осуществить – в большие города, чаще всего, по-видимому, районные центры. Таким образом, дети из сельской местности практически все будут начинать 5-й класс очередного цикла (восьмилетки – «неполного среднего образования») в специализированных потоках интернатов или Учебных Центров (как минимум в одном из двух потоков, перечисленных выше: гуманитарном или политехническом). Возможно и больше специализаций: музыкальный, хореографический, художественный, военный, медицинский, спортивный и т.д. и т.п. Их и сейчас уже гигантское количество, зачастую, с непрозрачным набором. Но, на мой взгляд, они должны появляться не ранее седьмого класса (об этом ниже). Итак, ребенок попадает в новую для себя среду (общежитие, много учителей). Ему сложно привыкнуть к новой жизни, поэтому оценки не должны его травмировать. Хотя (очень важный фактор!), если не произошло какой-нибудь ошибки, то здесь, благодаря распределению по наклонностям, «глухие» к предмету должны учить его по облегченной программе на них и рассчитанной. Считаю, что и в 5-м классе можно было бы ограничиться рекомендациями вместо оценок.

4. Какими должны быть учебные программы? Итак, вырисовывается следующая картина: до 5-го класса учеба больше похожа на игру. Но вот по окончании 5-го класса школьник получает рекомендации, принимая во внимание которые, он самостоятельно выбирает программу обучения в шестом классе. Их школа должна предлагать несколько. Типичная программа должна содержать 3 – 4 базовых предметов, 2 – 3 вспомогательных, по которым будет производиться аттестация. Причем базовые должны изучаться по полной, а вспомогательные по упрощенной программе. При желании школьника список может быть расширен. Что же в них включать? Больной вопрос.

Сделаю маленькое отступление. Когда я преподавал и в Школе-интернате №18 при МГУ и в самом МГУ одновременно, постоянно дискутировался вопрос об экзамене по русскому языку и литературе. Я работал в двухгодичном потоке, мои выпуски приходились на нечетные годы. И каждые два года кто-нибудь из толковых ребят «сыпался» на сочинении. Кого-то удавалось вытащить, кого-то нет. Так вот я постоянно выступал за отмену этого экзамена на мехмат и физфак. В ответ слышал, что, мол, тогда появятся математики, не говорящие по-русски. Я объяснял, и сейчас настаиваю на этом, что идет подмена понятий, что сочинение и особенно требования, предъявляемые к его оценке, показывают, что речь идет не о проверке способности человека излагать свои мысли по-русски (это он делает на экзамене по математике или физике), а о наличии литературного и филологического таланта. А ведь речь идет не о поступлении на факультет журналистики. В результате человек, получивший по математике 4+4, по физике 3 и по русскому 3, имеет столько же шансов быть принятым, как и человек, получивший соответственно 3+3, 3,5. А ведь это принципиально разные результаты. Сам я, кстати, имел единственную четверку в Аттестате зрелости. И, разумеется, по русскому языку. Выходило, что я английский знал лучше русского. На самом деле, в нашей стране по пальцам можно пересчитать людей, знающих русский язык, но ведь 99% населения умеют изложить свою мысль. А сколько человек не стали летчиками, полиграфистами, дизайнерами по ткани, агрономами из-за того, что они не знают математики. Я перечислил всего четыре нынешние вузовские специальности, где на вступительных экзаменах математика работает как главный отсеивающий фактор. Печальный список может продолжить каждый.

Итак, программы должны быть ориентированы на будущую специальность. Она, конечно же, «размыта» у младшеклассника, но вполне определена у выпускника. Поэтому строятся они «сверху вниз». Скажем, инженерные специальности ряда ВУЗ’ов требуют базовых знаний по математике и физике, у других – по математике и химии, у третьих – по математике, физике и химии. Стало быть, выпускнику ясно (или почти ясно) по каким предметам аттестоваться. И также становится очевидным, что Политехническая программа для шестиклассника должна содержать в качестве базовых эти три предмета. И далее в таком духе.

5. Ступенчатость образования и конкуренция. Итак, начиная с 6-го класса, предполагается ежегодная аттестация школьников. По результатам этой аттестации должно осуществляться передвижение школьников по принципу «лучшим школьникам лучших учителей». Сначала их перегруппировывают по классам, с целью создания в классах более однородной среды, а, начиная с 8-го класса, можно было бы создавать специализированные школы (школы-интернаты). Причем, такая областная школа-интернат набирала бы учеников из районных школ по результатам аттестаций и олимпиад. Аналогично, школы при Научных центрах и Университетах разумно было бы организовывать, начиная с 10 класса, а среда, из которой набираются ученики – специализированные школы. Выпускникам специализированных школ (школ-интернатов) при Научных центрах и Университетах разумно предоставлять квоту при зачислении в ВУЗ’ы этих центров и Университетов.

Вот, как выглядел бы, к примеру, путь успешного школьника из сельской местности:

А вот, как мог бы выглядеть, к примеру, путь его соседки:

Конечно, аттестаты зрелости будут выглядеть очень по-разному. Но к этому легко привыкнуть. Наконец, очень важно, чтобы образование и содержание детей в интернатах были исключительно за счет государства. Более того, мне кажется, что было бы разумно, следуя идее академика Н. Семенова, при «узкоспециализированном» обучении в 10 – 11 классах платить стипендию, причем, зависящую от результатов обучения и от дефицита специальностей.

На этом я хочу пока остановиться, хотя меня так и тянет дальше развивать тему вплоть до использования информационных систем и экономической оценки проекта. Но у меня нет уверенности в том, что это пойдет. Для начала хотелось бы, чтобы люди просто задумались над поставленными вопросами.

Эти «размышлизмы» в первом варианте были опубликованы в сборнике «Мы – математики с Ленинских гор» (выпуск 4) в 2009 году. И, возможно, подтолкнули авторов школьной реформы. Какая же бурная реакция последовала со стороны учителей! Уже в ход пошли митинги и демонстрации. Я беседовал с некоторыми противниками реформы. В большинстве своем они ничего не читали или читали в чужом изложении. Наверное, авторам реформы следовало бы не ставить людей перед свершившимся фактом, а более аргументировано излагать свое видение и участвовать в обсуждениях. Во всяком случае, мне удавалось переубедить почти всех, с кем я дискутировал.

Последние строки я написал давно в самом начале реформы. Затем дела пошли прямо-таки по Черномырдину: «Хотели, как лучше – вышло, как всегда». Обсуждения ушли куда-то далеко, пошли кулуарные решения. Процесс взяли в руки люди, далекие от образования, но умеющие пилить бюджет. И реформа стала очередным шагом к развалу системы образования. А теперь решили добить и остатки Науки. Серость ликует, но, как подсказывает мне мой жизненный опыт, рано.

Но вернемся к воспоминаниям. Несколько слов о тех, кто жив, слава Богу.

Игорь Журбенко.

С Игорем Журбенко я был знаком много лет, до того как мы стали работать вместе в Интернате. Мы с ним плавали в одном бассейне, выступали на первенстве Мехмата по плаванию, играли за факультет в водное поло. Андрей Николаевич в нем души не чаял. Игорь был совершенно обаятельным парнем, а, кроме того, умным и спортивным. Вокруг него создалась маленькая группа из трех-четырех человек, куда входил и я, будучи всего на год его моложе. Почти каждую субботу, сразу же после занятий мы выбирались за город и бродили по лесам и полям Подмосковья. Оно тогда было практически не заселено. Не было дач (вернее были единичные дачи), не было садово-огородных товариществ. Были разбитые дороги и брошенные села – следы ликвидации мелких хозяйств. Мы бродили по этому запустению, ночевали в стогах (палаток не брали из принципа), купались в реках до первого льда, а то и дольше, и разговаривали, разговаривали, разговаривали. Математика, спорт, политика, международное положение и пр. – были темами наших бесед. Обычно маршрут прорабатывал Леня Архаров – сосед Игоря по комнате в общежитии. Иногда, к нам присоединялся Костя Кузмич. Игорь считал его на редкость талантливым, но спивающимся математиком. Он любил экстравагантные выходки. Например, пройтись без всяких страховок по карнизу 16-го этажа общежития. Причем делал все это не для славы, а для себя. В походах он был всегда какой-то неуклюжий и застенчивый. Игорь был вероятностник, Леня занимался математической статистикой, я большей частью математической физикой. Общаться друг с другом было интересно. Потом, когда я пришел в Интернат и познакомился там с Сережей Матвеевым и Зариком Майминым, они тоже присоединились к нашей группе.

Андрей Николаевич очень хотел, чтобы Игорь стал его правой рукой в Интернате. Относился к нему как к сыну, таскал его всюду за собой, даже взял в кругосветное путешествие на исследовательском судне АН СССР. Он чуть ли не написал ему диссертацию. Игорь был и сам достаточно подготовлен, но Андрею Николаевичу хотелось, чтобы все «блестело», поэтому он практически переписывал его диссертацию здоровыми кусками, ругая Игоря за небрежность, чему я был не раз свидетелем. Директор школы, Раиса Аркадьевна Острая, человек проницательный, часто говорила, не скрывая своего отношения к Игорю, что тот ради карьеры мать задушит. Но мы как-то не придавали этому значения, уж очень он был обаятельным. В общем, кончилось тем, что Игорь ушел из интерната полностью, а вместо науки занялся партийной работой. Думаю, что он понял, что уже не Андрей Николаевич рулит дела, и не Павел Сергеевич. И действительно, уже во всю делами «разруливал» партком. Игорь получил все, что могла дать ему Власть: почти сразу квартиру в престижном доме, хорошую должность, ученое звание. Но, видимо, столько раз ему пришлось пройти при этом через грязь и предательства, что он однажды, выехав в очередной раз в США, там и остался.

Одной из жертв его предательства оказался я, за что ему, как ни странно, очень даже благодарен. А дело было так. Андрей Николаевич очень хотел оставить меня по окончании моей аспирантуры на своей кафедре с условием, чтобы я продолжал работу в Интернате. Когда вопрос дошел до парткома Мехмата, то там против моей кандидатуры выступил член парткома доцент Потапов Михаил Константинович. Не то чтобы он меня очень хорошо знал, но как-то раз мы с ним ездили на олимпиаду в Нальчик, в качестве представителей Оргкомитета, а заодно принимали вступительные экзамены в Интернат. Кому-то я там, возможно, поставил не ту оценку. Между тем, результат был промежуточный, а с «Мишей» мы в поезде так хорошо «побратались» за бутылкой, что, скажи он прямо, я бы пересмотрел оценку. А может, в поезде я наговорил лишнего. Я ведь не испытывал большой любви ни к КПСС, ни к парткому Мехмата. Короче говоря, что-то было, о чем я забыл, а он нет. И вот, когда пришел момент, он выступил с доносом на меня, заявив, что я не благонадежный тип, общаюсь с неблагонадежными евреями, такими как Синай, Березин, Добрушин, Минлос и др. И он же спросил Игоря Журбенко, вот, мол, ты давно его знаешь, что ты можешь о нем сказать? Можешь за него поручиться? На что Игорь ответил, что он бы за меня не поручился. За меня вступились Иван Тропин – директор Интерната, и, кажется, Иван Мельников (здесь я не уверен, что он присутствовал, но если он был там, то наверняка бы заступился, поскольку, я не помню, чтобы, дав слово, он обманул). После такого решения я не то, что не мог оставаться на Мехмате, но и в Университете. Однако кадровая политика еще во многом определялась Ректором. В тот момент это был легендарный академик математик Иван Георгиевич Петровский – близкий друг, как Андрея Николаевича, так и Павла Сергеевича. Итак, Андрей Николаевич, конечно же, очень болезненно отреагировал на то, что с его просьбой так обошлись (а это были люди, которые еще вчера были готовы «лизать ему пятки» – лишь бы он разрешил это сделать), но решил идти до конца. Он, переговорив с Иваном Георгиевичем, предложил мне идти работать на Экономический факультет примерно с таким напутствием – физикой занимается уйма умного народа, а в экономике их по пальцам пересчитать можно. Иван Георгиевич предложил декану Экономического факультета М.В. Солодкову ставку доцента за то, что меня возьмут ассистентом. Солодков давно ее просил под очень хорошего человека и ученого (я не буду называть его имя по соображениям личного характера). Когда я пришел с этим письмом к Михаилу Васильевичу, он сначала расспросил меня, за что со мной так обошлись на Мехмате. Узнав, прокомментировал в том духе, что в парткоме Мехмата давно уже нет никого, кроме закостенелых догматиков, ни один из которых даже не открывал Маркса, которые, в результате, уже давно не знают, что исповедуют (он не мог сказать, прохиндеи, обделывающие свои дела). После этого, обратился ко мне с прямым вопросом – раз ты такой вот блатной, то не мог бы выбить ставку профессора? Получив отрицательный ответ, он рассказал пару анекдотов и подписал письмо, начихав на «партийную дисциплину». Признаюсь честно, из всех деканов, с которыми я работал, я считаю его лучшим. И не один я. Так, благодаря Потапову, Журбенко, Жидкову и др., я стал экономистом.

А Игорь, попав в Америку еще до перестройки, вдруг стал православным христианином и антикоммунистом. И сейчас при встречах с соплеменниками он рассказывает, как тяжело было быть христианином при Советской власти, каким гонениям они подвергались, забывая, конечно, добавить, что гонителем был он. Прямо-таки известный библейский персонаж.

P.S. А совсем недавно Володя Дубровский, отец которого, оказывается, учил Журбенко математике и готовил к поступлению в университет, рассказал мне, что отец Игоря был генералом КГБ. И, хотя после этого на многое из написанного здесь я смотрю несколько иначе, переписывать я ничего не стал.

Саша Звонкин, Женя Полецкий.

Первый выпуск интерната был малочисленным и состоялся через полгода после его открытия. Это был изначально сильный коллектив отличившихся на олимпиадах людей, с которыми полгода позанимались крупнейшие ученые страны. Следующий выпуск проучился в интернате полтора года. Первый большой выпуск с широкой географией набора, получивший полный двухгодичный цикл обучения, был выпуск 1966 года. В том же году зимой был выпущен появившийся тогда 11-й класс. Их выпускной экзамен был одновременно вступительным в МГУ. Причем зачислялись они на средину 1-го курса, т.е. им тут же пришлось сдавать экзамены за первый семестр, а когда они с ними разделались, наступила весенняя сессия. На мой взгляд, этот объединенный (лето-зима) выпуск был одним из лучших выпусков интерната. Из него в интернат пришли работать человек десять. Вот те, например, кого я хорошо помню: Саша Звонкин, Женя Полецкий, Сережа Матвеев, Володя Кузнецов, Зарик Маймин, Леня Левин, Олег Титов, Сережа Пинчук, Юра Осипов. Все они, за исключением члена-корреспондента РАН Сергея Матвеева, живут и работают на Западе. Большинство из них известные математики. В силу того, что возраст у них уже не маленький и у каждого было достаточно времени себя проявить, они занимают, как правило, достаточно высокие посты, разъезжают по всему миру, читая лекции или принимая участие в научных конференциях. Часто встречаются друг с другом и все реже появляются на своей исторической Родине.

Сашу Звонкина я «притащил» в клуб «Топаз». На вопрос, что он там собирается делать, Саша отвечал что-то в духе того, что, мол, ну там помочь дотащить технику, расставить стулья и пр. А когда его спрашивали что-нибудь про музыку, он отвечал, что со слухом у него плохо. Но фактически все было совсем не так.

В какой-то момент (это было в самом начале нашей деятельности) Андрей Николаевич, почувствовал, что с расширением географии приема и увеличением числа принимаемых, качество знаний нового контингента резко упало, а если быть точным, то сильно расслоилось. Другими словами, если «первая тридцатка» и была на уровне первого выпуска, то «замыкающая тридцатка» оказывалась на два порядка хуже. Поскольку его заботой было развитие спецшкол с математическим уклоном, следовало понять, а как много их нужно. В нашем случае это означало, что необходимо было разобраться, насколько эта дифференциация объясняется разницей в способностях, а насколько условиями предыдущего образования. Действительно, одни – из престижной школы в Воронеже, а другие – из глухой деревни Ульяновской области. Были и такие, которые плакали, что, мол, ничего не понимают, и просились домой. Разницу в исходных условиях образования можно частично нивелировать за счет дополнительных занятий, куда приходили только те, кто чувствовал трудности. Основная нагрузка здесь ложилась на первокурсников или совсем молодых преподавателей из студентов, а «старшие товарищи» присутствовали, чтобы те не превратили эти занятия в собственные курсы лекций.

Так мы с Сашей Звонкиным оказались в одной связке, где я был «старшим товарищем». Надо сказать, что тот курс, который читался по алгебре, я изучал параллельно со школьниками, а Саша его давно прошел, да и преподавал уже не первый год. Так что эти консультации были и для меня очень полезны. Вот это общение, а затем совсем не короткий путь домой, а, стало быть, и длинные разговоры сблизили нас. Выяснилось, что у нас очень много общего во вкусах, взглядах и увлечениях. Он не был коллекционером музыкальных произведений, но музыку любил и слушал по возможности. Осенью 1968 года я поступил в аспирантуру, а Витя Ерохов уехал работать по распределению, оставив Толю Фоменко одного. С Толей я уже был знаком и не только по музыкальным вечерам, он был соседом по блоку Игоря Журбенко, с которым мы тогда много общались. Я предложил ему свою помощь в проведении вечеров и предложил подключить Звонкина, понимая, что такой ответственный и дисциплинированный человек, как Саша, будет очень полезен. У меня был стереофонический проигрыватель «Невский», который я таскал в Интернат по средам для проведения там музыкальных вечеров, а Саша мне иногда помогал. Проигрыватель был кстати, а вот к широкому общению Тимофеич не стремился. Когда они с Ероховым вели музыкальные вечера, много народу желали приобщиться к этому, но ответ был прост – приходите слушать музыку, мы открыты для всех. Поэтому, когда я привел Сашу, он серьезно спросил его, что тот собственно собирается делать, как себе представляет свои функции. На что получил ответ, да так, мол, отнести-принести, а потом и про то, что, мол, и со слухом туговато. Я помню, как выразительно посмотрел на меня Фоменко. Ну, конечно, я расхохотался, объяснив, что это у него юмор такой. Так образовался клуб «Топаз», о чем я уже писал.

Клуб «Топаз» – работа А.Т.Фоменко

Удивительное дело, но клуб в новом составе стал быстро расширяться. Появились в нем Полецкий, Кузнецов, Агаронян, Лезнер, Арпишкин. В этом составе приобрели радиолу. Потом на основе клуба, возник «домашний семинар», на котором изучали все – от истории до современной психологии. В какой-то момент был достигнут пик: все мы с нетерпением ждали дня, когда соберется семинар, получая на нем пищу для размышлений на следующую наделю. Семинары традиционно заканчивались новым прослушиванием и чаепитием с тортом. На знаменитой картине Фоменко, каждая деталь символизирует момент в истории клуба. Спиной к зрителям стоит «граф» Полецкий. Мы все прислали свои фото того времени, чтобы легче было придать портретам «фотографическую точность», а он не прислал. Анатолий Тимофеевич написал мне записку, в которой, в частности, было сказано, что раз «граф» Полецкий не прислал фото, то он будет изображен со стороны ж… А вот женская туфелька на переднем плане справа под Брукнером означала начало деградации клуба. Про остальные символы (за исключением одного) я не буду рассказывать здесь и сейчас, так как эти мемуары – не о клубе.

Женя Полецкий, действительно, был среди нас «граф». Большинство из нас были «простого» происхождения. У автора этих строк родители были крестьяне, которых война вырвала из деревни. Отец после войны остался служить в Армии, а мать во время войны работала на военном заводе, а потом уж кем придется и где придется, перемещаясь за отцом по всей стране. У большинства моих друзей с происхождением было примерно то же. Женя был из профессорской семьи. Он был эрудирован во многих вопросах, в то время как наше самообразование происходило спорадически, им никто не руководил. Да, мы много читали, но чуть ли не все подряд (а, значит, в голове было слишком много «мусора»). Поэтому наши вкусы и пристрастия складывались долго и сложно. Быт у многих до поступления в МГУ тоже был примитивен (да что там говорить, когда многие только здесь увидали теплые туалеты, и на первых порах не знали, как ими пользоваться).

Саша Звонкин до встречи с Аллой Ярхо убеждал меня, что пользоваться ножом во время обеда – буржуазная привычка, желание выделиться среди окружающих. Он не считал, что нож облегчает процедуру принятия пищи. Сейчас ему смешно, когда он вспоминает это. Женя этикету был обучен с детства. И не только. У него была культура речи, которую мы только вырабатывали, и, вообще, культура общения. Он и со школьниками общался на «Вы». Символично, что фильм «Спрашивайте, мальчики» оканчивается сценой, в которой Женя ходит с кем-то из школьников по коридору и что-то ему объясняет в своей интеллигентной манере. Очень эффектная сцена. Он любил поэзию, музыку, изобразительное искусство. Довольно много поэтических произведений знал наизусть, да и сам писал неплохие стихи. Был необыкновенно остроумен, знал массу анекдотов, которые в его исполнении всегда звучали прилично. Женя же был инициатором многих розыгрышей. Расскажу об одном из них.

Анатолий Тимофеевич Фоменко в конце 60-х годов

В клубе «Топаз» сложилась традиция – после окончания очередного музыкального вечера мы собирались в одной из комнат, чтобы попить чай с тортом и перекинуться впечатлениями. Кроме того, как правило, намечалась программа следующего Вечера и раздавались поручения, связанные с его подготовкой. Торт был всегда «Прага», изготовленный в кондитерском цехе МГУ. Заказ и получение торта Толя Фоменко производил лично. И вот после окончания очередного вечера мы идем в комнату Полецкого пить чай с тортом. Торт этот Тимофеич сам занес перед началом Вечера в комнату и выставил за окно (холодильник по-университетски). После этого дверь закрыли, и все ушли на Вечер. И вот мы сидим за столом, чай заваривается, а Фоменко достает из-за окна коробку с тортом и открывает ее. Торжественно открывает и … Это надо было видеть: вместо торта в коробке лежит старый кед! Тимофеич разволновался, я, мол, своими глазами видал, как она (продавщица) открыла коробку, показала мне торт, а потом закрыла ее и завязала. Посыпались разные предположения: мол, обычный гипноз или пока ты оплачивал, подменили и все такое, в таком же духе. Настроение падало. В этот момент мне пришла в голову мысль, и я сказал: « Тимофеич, выбрось-ка ты этот кед в окно». Тут вдруг заволновался Женя Полецкий: «Отчего же сразу и выбрось! Кед – вещь в хозяйстве полезная.» Все стало на свои места. Во избежание допроса с пристрастием, пришлось ему «расколоться». Конечно же, имел место заговор. Когда все уходили на вечер, он по дороге передал ключ второму заговорщику, не принимавшему участия в мероприятии. Тот все подстроил, а после вечера так же в коридоре передал ему ключ обратно. Шутка запомнилась, и на упомянутой уже гравюре Фоменко есть коробка из-под торта с кедом внутри, о чем, правда, мало кто знает.

Встреча в Гаграх. Я (справа) спустился с гор. Женя (слева) отдыхает на пляже

Мы с Женей и его женой Татьяной как-то очень сблизились и дружили семьями, пока судьба не разнесла нас по разным Частям Света. А тогда часто вместе отмечали Новый год и другие праздники. Ходили на большие прогулки по Подмосковью. Когда мы с моей женой ходили в горы на Кавказе, они поджидали нас на спуске где-нибудь в районе Гагры, и мы проводили несколько дней вместе. Они были типичными «матрасниками» по терминологии горных туристов, т.е. предпочитали отдых на пляже горам. Тем не менее, перед тем как мы разъехались, я вытащил Женю в большой горный поход по Памиру. Он стойко все перенес и даже, как мне показалось, был доволен. Поход состоял из двух частей: первая – высотная с одной ночевкой на высоте более 5000 м над уровнем моря, а вторая – более живописная с двумя выходами к горячим источникам. По сложности обе части были 3-ей категории. Запомнилось пару эпизодов. Один – когда вечером у костра мы сидели, предаваясь воспоминаниям нашей молодости (мне было чуть больше сорока лет, а ему еще и их не было). И вот в какой-то момент одно юное создание, моя студентка, вдруг обращается ко мне с вопросом: «Валерий Федорович, а Вы про динозавров не помните?» А второй – когда мы сидим у горной речки, кругом растет арча, чистейшее небо. Я спрашиваю: «Жень, что еще надо для счастья?» И он отвечает: «Сейчас бы выхлопную трубу и чуть-чуть подышать!» Женя всегда был 100%-й горожанин. Как я понимаю, и сейчас он не изменяет своим привычкам.

Его научный руководитель Борис Владимирович Шабат, замечательный человек и педагог, с которым я несколько лет работал и тесно общался в издательстве «Мир», очень высоко ценил трех своих учеников – Женю Чирку, Олега Титова и Женю Полецкого. Последнего Борис Владимирович, естественно, считал самым интеллигентным. Он же считал, что Олег – самый одаренный из трех, но не реализуется в полной мере из-за неустойчивого характера. Примерно так и произошло. Женя Чирка – один из немногих учеников Бориса Владимировича, оставшихся в России. Он, конечно же, математик экстра-класса. Но его Родина не отлучала от Науки, он член-корреспондент РАН, работает в Стекловке и преподает на Мехмате. А вот с другими учениками произошла, в общем-то, стандартная история. Женя Полецкий, например, хотел немного – заниматься математикой и иметь учеников, с помощью которых можно было бы реализовывать свои идеи. Он ведь находился в том возрасте, когда идей много, а вот рук не хватает. Ему не нужны были дачи, автомобили. Нужно было иметь элементарное жилье, с которого тебя не сгонят хозяева, и время для работы над очередной проблемой. Но приходилось, наоборот, отсиживать все рабочее время на какой-нибудь отраслевой ВНИИ АСУ и делать там работу, которая никогда не будет принята, поскольку может разрушить сложившуюся систему управления, Открыть свой семинар на Мехмате ему также не давали. О жилье и говорить нечего. Справедливости ради, надо сказать, что ученик у него был. Но не благодаря, а, скорее, вопреки Системе. В конечном итоге, Женя уехал за границу. И получил там почти все, чего не имел здесь. Проблема только с учениками – не так уж много студентов в США хотят заниматься наукой. С Женей я общаюсь регулярно, большей частью по телефону или по Skype. Изредка он приезжает в Россию на какую-нибудь конференцию, еще реже мы видимся во время моих поездок за рубеж. Они с Татьяной регулярно зовут меня в гости, но как-то у меня не складывается.

Мне не хотелось писать об этом, но как говорили древние разных стран и времен: «Платонов, ты мне друг, но истина дороже!» Или: «И ты, Брут?!», или что-то другое и не о том, но помнится, что звучало очень ярко и выразительно. Так вот, речь пойдет о взаимоотношениях Полецкого и Фоменко. Поначалу они были просто великолепными. На нашем домашнем семинаре мы изучали работу Николая Морозова «Христос», в которой подвергается критике современная хронология древнего мира. И все шло хорошо до того, как начался пересмотр древней хронологии. Все мы принимали критику традиционной хронологии, но когда возник вопрос о том, что же было на самом деле, то тут начался разброд. Одни начали конструировать новую хронологию, другие считали, что для восстановления истины мало материала, а, значит, лучше тему не трогать. Третьи посчитали, что это не их тематика, и занимались разными другими делами. Женя был среди вторых, а я – среди третьих. В этот момент много сил уходило у меня на прививание гуманитариям любви к математике. Я то шел по дороге, то лез по отвесным скалам, а на научном фронте завязались «бои местного значения». Женя начал выступать с критикой теории Фоменко, как математик. Дело в том, что к тому времени Отделение истории АН СССР деградировало жутко. Про критику Морозовым древней хронологии, как и о ее возникновении, уже никто из генералов от науки и не знал. Поэтому первые бои Толя выиграл легко. К следующим стычкам наши историки стали готовиться, используя для этого кроме «Капитала» Карла Маркса и какие-то источники, а также привлекая специалистов из других областей. Конечно, Тимофеич был куда лучше осведомлен в тематике, чем «профессионалы», которые устали, доказывая сначала преимущества Совнархозов перед отраслевой структурой управления, а через неделю объясняя, что все наоборот, и виной всему – волюнтаризм. Живя постоянно в таком режиме, они, конечно, упустили проблему становления древней хронологии, и прохиндеям типа Скалигера удалось затвердить свое видение этого вопроса. Его антинаучный «метод» хорошо ужился в авторитарной среде, не вызывая никаких вопросов. Точнее были: Исаак Ньютон, например. Или народоволец Морозов. Последнему было скучно сидеть двадцать лет в заключении и он занялся Библией. Сначала обнаружил там непорядок, затем осмотрелся и понял, что он повсюду. Речь идет о датировке событий. Попытался поставить все на свои места и получил такое! Толя с группой единомышленников начал править Морозова. Получил много интересных результатов, которые сначала замалчивались, но потом все же «всплыли». Что тут началось… Дошло до обсуждения на Отделении истории АН СССР. С точки зрения математика историки там выглядели просто никак. Но я общался с некоторыми историками по поводу этой дискуссии, так вот они считали, что от «теории Фоменко» не оставили камня на камне. Так по-разному с разных сторон воспринимаются результаты дискуссий (в которых, якобы, вырабатывается истина). Итогом были статьи в центральной прессе, где «серьезные ученые» просили руководство страны запретить математикам заниматься историей. Но людей типа нынешних спикеров тогда в руководстве не было, и запрет не прошел. Ложкой дегтя для Толи было выступление Полецкого (не замеченное, кстати, историками), поскольку он хоть и в мягкой манере, но указал на пару слабых мест в работе. Их было, конечно, много больше, но Толя очень обиделся. В общем, я не хочу быть в этом споре арбитром потому, что уважаю обоих. А Анатолий Тимофеевич сделал уже большое дело, обратив внимание людей на историю, на ее проблемы. Я думаю, этот его вклад в образование и науку нами сильно недооценен. И уж что совешенно точно, так это то, что он сделал очень много, чтобы у людей появилось чувство протеста против догматизма и авторитаризма в гуманитарных науках.

Вставка 2015 года.

Написано все это было около семи лет тому назад. Книги Фоменко с Носовским произвели тогда сенсацию. Люди, не слышавшие до того ни про Скалигера, ни про Петавиуса, вдруг резко «образовались». Я не раз слышал в своем окружении, в электричке, которой я добирался до Москвы, в очереди за мясом или водкой (такие были времена) и многих других местах споры или «образовательные лекции» о мотивах, побудивших Гая Юлия Цезаря взять власть в Риме в свои руки, об Аристотелевом видении государства, об умении манипулировать «общественным мнением» по Николя Макиавелли и многое другое. Но времена меняются. На «Теории Фоменко» поставлен штамп «лженаука». Причем об этом смело и убежденно говорят люди, которые не знают даже, кто такие Платон или Ксенофонт, все знания у которых по истории Древней Греции почерпнуты в лучшем случае из голливудского фильма «300 спартанцев». Похожая картина была и до Фоменко. Увы, картина ясная: если в какой либо области знаний превалирует единственная точка зрения, то и интерес к ней исчезает!

В отличие от Жени, Саша Звонкин не казался яркой личностью и, видимо, не стремился к большой известности. Он скорее был скромным, но очень глубоким человеком. Был немногословен, но, когда он говорил, его слушали, не перебивая. Вместе с Леней Левиным они, будучи студентами, вели на Мехмате семинар, посвященный исследованию алгоритмической сложности математических проблем. Андрей Николаевич был рядовым участником семинара, на котором по-существу развивались его идеи. Надо сказать, что Саша считает, что семинаром руководили Колмогоров и Драгалин. Но я своими ушами слышал, как Андрей Николаевич, отвечая на вопрос о том, как рано начинают научную деятельность выпускники Интерната, рассказывал школьникам, что именно Левин со Звонкиным вели семинар, а он был рядовым участником. Это был уникальный случай даже для Мехмата МГУ.

Результаты работы семинара большей частью были опубликованы в большой обзорной статье в «Успехах математических наук». Они заставили сильно пересмотреть сложившиеся к тому времени взгляды на будущее компьютеризации. По окончании аспирантуры у Лени были проблемы с защитой, а затем и с работой. Причин тому было много: от усиливавшегося антисемитизма в тот момент, до его резких выступлений (а он отличался некоторой прямотой характера). Он уехал в США и добился там известности. Кстати, Леня Левин получил престижную Международную премию Кнута за 2012 год. Премия дается за особый вклад в развитие Информатики.

После аспирантуры Сашу распределили на работу в г. Саранск преподавать в университет. Работа была неинтересной, математику в Мордовской АССР особо не чтили, так что и перспектив никаких не было. Надо сказать, что время от времени в этот университет волею судеб попадали очень известные математики, но это не сдвинуло там науку ни на шаг. По моим наблюдениям там (да и во многих других провинциальных университетах, которые до этого были педагогическими институтами) контингент студентов был довольно случайный. Целенаправленной работы по отбору и выращиванию талантов не велось. Абитуриенты слабо представляли себе, что такое математика (как, впрочем, и большая часть педагогов). В общем, выражаясь «музыкальной» терминологией, готовили «деревенских гармонистов». Легко представить, что могло бы случиться с человеком при таких обстоятельствах. Но не с Сашей. Он договаривался, чтобы вся нагрузка была распределена в два-три дня подряд, а остальное время проводил в Москве и, в частности, регулярно посещал «Домашний семинар».

В студенческие годы в материальном плане он жил как половина из нас. Родители были небогатыми людьми, но из своего скромного бюджета готовы были выделить немного денег на поддержку сына. Саша же, как только начал подрабатывать в Интернате, отказался от материальной помощи. Правда, как он мне однажды написал, иногда они покупали ему одежду, но скорее потому, что сам он это делал крайне плохо. Из этого следует вывод, что внешне он вряд ли как-то выделялся среди других. Ну, скажем, менее обидно – не обладал броской внешностью. Поэтому многие были просто поражены, когда на уже упомянутое новоселье или День рождения Землякова в Черноголовке он привел только что ставшую ему женой Аллу Ярхо. Вот она то уж точно была заметной личностью. Где и при каких обстоятельствах они познакомились я просто не знал и никогда не испытывал желание узнать, чтобы можно было дать волю своему воображению. Алла – потомственный гуманитарий. В роду Ярхо было много знаменитых филологов, переводчиков с древнегреческого и латыни, был антрополог, историки… Впрочем генеалогию именно ее ветви я не знаю, но эта ветвь того самого рода Ярхо. Алла одевалась со вкусом, была широко эрудирована, знала несколько иностранных языков, умела поддержать разговор и каждому собеседнику уделить внимание. При всем при этом она была человеком глубоким, что, наверное, и помогло ей рассмотреть в Саше будущего мужа.

Бордо. В сквере рядом с домом Звонкиных. Слева – Саша, справа – я

Это тот самый случай, когда короля во многом сделала королева. Конечно же, и Саша многое дал Алле. Большинство вопросов они обсуждают вместе, поэтому отделить в их мнениях, что есть чье, практически невозможно. Когда у них появились дети, по инициативе Аллы, которая привлекла «массу» народа, они создали что-то типа детского сада на общественных началах, где каждый из родителей чем-либо занимался с детьми. Саша занимался математикой, Алла – языками. Саша, как настоящий ученый, превратил свои занятия в научный эксперимент. В результате многолетнего (и очень тяжелого труда) появилась книга «Малыши и математика». Я много слышал про нее, но как-то искать было некогда. Осенью 2009 года я заехал в гости к Звонкиным в Бордо, провел там три счастливых дня (живя, кстати, в той же комнате, где останавливался, бывая у них в гостях, академик Гаспаров М.Л.), а когда уезжал, попросил у Саши книгу с дарственной надписью. Приехав домой, я поставил ее на полку книг к первоочередному прочтению… Открыл ее только через год и в один присест прочел от корки до корки, отбросив все дела. А, прочтя, тут же написал письмо, подробности уж не помню, но где смысл сказанного был в том, что я жалею сейчас только об одном – что из-за текучки не прочел ее раньше. Тем, кто не читал, рекомендую ее прочесть и чем быстрее, тем лучше, «чтобы не было мучительно больно…»

Бордо 2009. Алла и Саша Звонкины

Через два года в мае 2011-го я снова появился в Бордо. И снова в гостях у Звонкиных, и опять те же комната, та же обстановка. Как будто бы ничего не изменилось. И хозяева тоже. В Москве за эти два года произошло столько событий! А здесь ничего. Я приехал вечером, а уезжал утром через день. Один полный день. Алла повезла меня на экскурсию в Сент-Эмильон - винодельческий центр провинции. Но (и в этом Алла!) предварительно она сделала подборку и дала мне прочесть отрывки из разных произведений о событиях, происходивших в этих местах во времена Французской революции. Мы ехали туда солнечным прохладным утром, болтали об опере и кино. Ее последнее увлечение «Каприччио» Рихарда Штрауса, а мое – фильмы Шаброля. Попутно она рассказывала о проезжаемых нами местах. Потом экскурсия по городу, где оказалось на удивление много русских. Во время экскурсии по церкви, вырубленной в скале, одна из наших соотечественниц, проживающая в Бордо, узнав, кто меня привез сюда, с уважением посмотрела на меня и сказала, что ей давно хотелось бы познакомиться с Аллой. По ее мнению Алла – интеллектуальный центр российской диаспоры. Она заядлая театралка и регулярно посещает оперу. Как местную, так и постановки из Метрополитен Опера, передаваемые теперь регулярно по Интернету и демонстрирующиеся на специальном сеансе в кинотеатре. И вот мы уже едем обратно и поем песни Дассена. Половина слов забыта. Мы их вспоминаем с пятого раза и радуемся этому, как дети. Настроение чудесное, про все болезни забыли. И мне подумалось – вот оно настоящее счастье. Когда малое может доставлять такую радость.

Поскольку непроизвольно вышло так, что я в каждом разделе вспоминал какой-нибудь анекдотический случай, то не буду отступать от этой традиции и здесь. Мне хорошо запомнились два розыгрыша, связанные с Сашей.

Первый случился, когда он был еще студентом. Как-то он был приглашен на математическую конференцию в Ереван. Однако в тот день, когда он должен был вернуться, он не появился. А вечером в телевизионных новостях передали, что самолет, следовавший рейсом Ереван-Москва, неизвестные угнали в Турцию. Все его друзья заволновались – в те времена угон самолета не был обыденным делом. Это случилось чуть позже, а тогда такое событие вызывало много шума и привлекало большой интерес среди граждан. Так и здесь. Пошли слухи, что Звонкин должен был лететь именно этим рейсом. Следует учесть, что никакой мобильной связи в те времена не было, и проверить слухи не было никакой возможности. Как распространяются слухи в информационном вакууме, я рассказывать не буду, хотя, на мой взгляд, это необычайно интересное явление. Факт тот, что на следующий день, уже появились точные сведения о том, что Саша в Турции. Одним это сообщили друзья из Еревана, провожавшие его в аэропорту. Другие слышали его фамилию по «Голосу Америки», где перечисляли пострадавших пассажиров. Наконец, один из моих знакомых мне по секрету на ухо сообщил, что Звонок воспользовался ситуацией и решил «сколоть» на Запад, о чем уже передали по ВВС. А еще через день я его встретил на переходе из общежития Зоны Б в учебный корпус. На мои «что ты, как ты» он ответил, что это долго рассказывать каждому, поэтому приходи в 19-00 к нему в комнату, там все и услышишь. Помню, день тянулся медленно, я еле дождался 19-ти часов. В комнату было не попасть, народ толпился аж в коридоре. Поступило предложение перенести «пресс-конференцию» в холл на 16-м этаже, но он оказался занят. Мой знакомый, сообщивший мне «страшную тайну», увидав меня, громко мне сказал: «Звонок – дурак! Упустил такую возможность удрать отсюда!» Наконец, все утихомирились и притихли, попросив перед этим его говорить громче. Он громко начал: «Значит, дело было так…» И тут не сдержался и начал хохотать. Ну, конечно, и другие поняли, что это был розыгрыш.

Второй случай был несколько позже, кажется, на первом году его аспирантуры. Он жил в одной комнате с Сережей Матвеевым, а этажом выше жил Толя Фоменко в одном блоке с Игорем Журбенко. Сережа был человеком очень доверчивым. Его легко было разыграть, он не ждал от окружающих никакого обмана. Например, как-то я зашел к ним с Сашей в комнату и пожаловался, как меня надули в магазине. Я купил какую-то вещь за девять с мелочью и получил в качестве сдачи пятнадцатирублевку с мелочью, а теперь ее никто не берет. Саша все понял и посочувствовал мне, Сережа возмутился безобразию. Через минут эдак 20 он прибежал ко мне:

– Слушай, покажи мне эту пятнадцатирублевку. Я никогда не видал фальшивых денег.

– Поздно, отвечаю я. – Я только что, поменял ее у Марика Либерзона на семирублевку и восьмирублевку.

– Жаль, сказал Сережа и ушел.

Так вот, и Сережа и Толя время от времени брались за «Проблему Пуанкаре», решение которой, как казалось, было где-то рядом, но не давалось. За границей проблемой активно занимался Герберт Федерер примерно с таким же успехом. Разница заключалась в том, что как только что-то он подготовит для печати, он тут же печатал «препринт» своей работы в нужном количестве экземпляров и рассылал по всему миру. Наши математики могли рассылать только оттиски своих статей после их выхода. Это ужасно задерживало обмен информацией, а зачастую и возникал вопрос приоритета. К счастью, он определялся по времени подачи статьи в печать. Итак, однажды утром Сережа Матвеев получает от своего соседа Звонкина новость – Фоменко получил чей-то препринт с решением Проблемы Пуанкаре, никому его не показывает и ничего не рассказывает, пока не разберется до конца сам. В этот же самый момент Женя Полецкий и я сообщали эту же новость Толе Фоменко, с той только разницей, что препринт по нашим сведениям находится у Матвеева. Тимофеич как метеор сорвался с места и побежал к Матвееву. Мы за ним. Сережа сидел у окна и тоскливо рассматривал московский пейзаж с высоты Ленинских гор. Звонкин занимался какими-то своими делами. Диалог происходил медленно с длинными паузами. Начал Фоменко:

– Ну что, решена, значит, Проблема Пуанкаре?

– По-видимому, решена.

– Значит, Федерер со своими идеями все-таки оказался ближе всех к решению.

– Значит, так.

– А я все время считал, что его путь тупиковый.

– И я, честно говоря, не верил, что он может ее решить.

– Так, что же он такое применил?

– Ну, я этого тебе сказать не могу. Ты, наверняка, знаешь это лучше меня.

– Я бы, может, и знал, да как-то препринт почитать не получается.

– А мне что, проще что ли?

– Ну, не знаю, я бы на твоем месте уже все знал!

В какой-то момент мы не выдержали и расхохотались. Конечно, то, что я сейчас воспроизвел по памяти, может сильно отличаться от того разговора, который тогда состоялся. Я попытался передать дух диалога. Было очень забавно, как два светила науки вместо того, чтобы прямо сказать, дай, мол, препринт посмотреть, долго ходили вокруг да около, прощупывая друг друга.

Прошло много лет. Сейчас Саша Звонкин – профессор Университета Бордо, читает курсы по информатике и вероятностным методам вычислительной математики. Написал хорошую книгу по теории графов. Алла – пенсионер, преподавала русский язык, много публиковалась (например, в Русском Журнале). Сын Дима пошел в отца – показывает серьезные успехи в математике – защитил диссертацию, затем доказал (совместно с еще двумя математиками) вторую гипотезу Виттена. Первую гипотезу доказал Концевич, получивший за это доказательство Филдсовскую премию. Их дочка пошла по линии Ярхо – она чистый гуманитарий. Недавно также защитила диссертацию в Париже по творчеству Киры Муратовой. Женя – уже признанный специалист по российской культуре и культурам других бывших республик СССР, участвует в проведении различных мероприятий по их пропаганде. А в России пропагандирует французскую культуру. Живет в Париже. Саша с Аллой живут в небольшом, но очень милом и гостеприимном доме в Бордо. Сразу же за домом располагается красивый парк с ухоженными аллейками, тропами, речушкой и прудами. Тишина и уют располагают к добрым мыслям.

Володя Дубровский.

С Володей мы познакомились в стройотряде под Смоленском. Я заканчивал первый год аспирантуры, а большинство «бойцов стройотряда», окончили первый или второй курс Мехмата. Володя – второй. Руководил отрядом мой сосед по блоку в общежитии и однокурсник Валера Вавилов, моя жена только что закончила медицинский институт и работала в стройотряде врачом. Еще в отряде было много интернатовцев, среди которых явно выделялись окончившие первый курс Саша Тоток, Паша Курчанов и Толя Скуридин. Жили и работали там довольно весело. Было несколько гитаристов, людей с хорошими голосами. Много пели, выступали с концертами. А я еще даже умудрился в обеденные перерывы и выходные дни пропагандировать симфонии А. Брукнера и кантаты И.-С. Баха. Репертуар определялся тем, что, будучи в командировке в Смоленске, я купил там несколько пластинок в магазине грамзаписей, где оказался на удивление хороший выбор. А вот откуда взялся проигрыватель, я не помню.

Отряд был очень разнородным, была даже пианистка – студентка последнего курса консерватории Анна Маргулис – «погоняло» в отряде Нюрка Шифер. Как и всякая молодежь, мы любили давать яркие клички (погоняла). Я был – Борода. Володя Дубровский – Вольдемар, а иногда Потапович. Это председатель колхоза произнес: «Владимир Потапович». Видимо, «Владимир Натанович» у него не вязалось с фамилией Дубровский. У меня вязалось, потому что я никак не мог его представить (даже благородным) разбойником. Это был всегда улыбающийся парень, говорящий на очень хорошем русском языке, хорошем английском, знающий джаз и, вообще, любящий музыку.

Жили и питались мы в школе. После обеда был часовой отдых, поскольку вставали мы очень рано. И вот в это самое время для послеобеденного сна мы устраивали прослушивание музыки в одном из классов школы. Мы – это я, Аня Маргулис и присоединившиеся к нам выпускники Интерната Дубровский, Скуридин и Люда Захарова. Приходило на прослушивание до 20 человек, что было немного выше моего расчетного удельного показателя той подгруппы нашего стройотряда, которая увлекается академической музыкой. Удивительно, но уставшие физически люди отдыхали слушая 57-ю кантату И.-С. Баха или сложнейшую 7-ю симфонию Антона Брукнера. Тогда мы и подружились с Володей. И тогда же я предложил ему поработать в Интернате в паре со мной. Я уже был «босс» и мог выбирать себе напарника. Володя согласился, и мы несколько лет вели занятия в паре. Потом интересы его педагогической деятельности сместились в сторону преподавания геометрии, где он достиг больших успехов и признания. Скажем, признания международного.

Так в январе 2011 года мы с ним и еще одним нашим общим воспитанником (а затем и коллегой по преподаванию) Игорем Трояновым встретились в Таиланде, где Володя регулярно (кажется, два раза в год) читает лекции по геометрии для школьников. В Москве никак не получается встретиться, вот мы и договорились встретиться на острове Ко Чанг (Слон). Володя только что прочел лекции, и Министерство образования Таиланда устроило ему и его жене отдых (на фото, сделанном в Таиланде, Володя слева, а Игорь справа: поездка на дайвинг). Мы замечательно пообщались. Татьяну, его жену, я давно не видал, и мне было приятно отметить, что она хорошо сохранилась. Она же мне рассказала там, что когда Володя собирался жениться, он приводил ее на «смотрины» ко мне и моей жене (тоже Татьяне). Она очень волновалась, но была нами хорошо принята, что и решило вопрос с замужеством. Я этого не помнил, было приятно слышать, что Володя так дорожил моим мнением. Я уже писал о том, что он и Земляков (из одного класса) закончили Интернат с Золотыми медалями. Мало кто может себе представить насколько это сложно, только учившиеся в Интернате и то не все. Таких результатов за всю его историю – по пальцам пересчитать. Наверное, он мог бы стать известным математиком, но, как и в случае с Сашей Земляковым, предпочел педагогику. Сейчас, когда я уже нахожусь на финишном участке моего земного пути, могу твердо сказать, что одаренных педагогов-математиков в природе много меньше, чем одаренных математиков. Среди ученых существует некоторый снобизм по отношению к преподаванию. Но посмотрите на книги известных людей. Даже, несмотря на то, что их чаще всего редактировали, мало среди них таких, которые читаются с удовольствием. Большая часть книг жутко формализована, из-за чего бывает неясно, как автор пришел к этим идеям, что его толкнуло к использованию данного приема (метода). И, вообще, за такой книгой не видно автора. Создается ощущение того, что все книги пишет один и тот же человек. Эвристическая сторона вопроса во многих книгах по математике практически отсутствует. А с другой стороны, когда пишет книгу не просто ученый, а и талантливый педагог, получается чудо.

Поездка на дайвинг (Володя слева, а Игорь справа)

Полистайте книги Игоря Ростиславовича Шафаревича – это же шедевры. Мне привелось по его просьбе редактировать книгу «Геометрия и группы», написанную им в соавторстве со Славой Никулиным (кстати, одноклассником Дубровского и Землякова). Фактически я там только исправлял опечатки и мелкие неточности. Мне не хотелось выбросить из нее ни одного слова, чтобы не нарушить стиль изложения. А были и такие книги, которые я чуть ли ни полностью переписывал при редактировании. Так вот, Володя в соавторстве с Женей Сурковым (при некотором участии Якова Смородинского, в основном, организационного характера) написали книгу «Релятивистский мир». Авторы попросили издательство «Наука», чтобы мне доверили редактирование. В издательстве меня уже хорошо знали, поэтому легко заключили со мной договор, и работа пошла. И опять это был тот самый случай, когда у меня не возникало желания править текст – книга была написана профессиональными учеными-педагогами. Удивительно увлекательная книга. Если бы мне привелось прочитать такую книгу в мои школьные годы, я бы четко понял, кем быть, и не двигался бы в своем образовании на ощупь. Но мы росли в другой среде.

Возвратимся к Володе. Он читал прекрасные лекции по геометрии, систематизировав задачи по методам решения, по подходам, несколько изменив традиционные последовательности изложения геометрии. Это очень ускоряло освоение материала. В каком-то смысле он развивал работу, начатую Земляковым. Потом пришли времена компьютеризации и Интернета. Володя активно занялся компьютерными системами обучения, написав массу компьютерных пособий. Их я не могу оценить, поскольку ни одного не видал, но думаю, что он может писать только на «отлично» и изредка на «хорошо».

Как было ясно с первых же строк «Мемуаразмов», с Володей мы продолжаем общаться, но, главным образом, по телефону. А встречаемся все больше на похоронах. В обычные дни все чем-то заняты, всегда почти одно и то же:

– Надо бы как-нибудь повидаться.

– Давно уж надо. Ты на следующей неделе в среду свободен?

– Нет, у меня днем занятия, а вечером Редсовет, а как насчет субботы?

– А там я уезжаю в Пущино. Ну ладно, вот чуть-чуть «разгребу» завалы – я тебе позвоню.

– Ну, давай так.

И так из раза в раз. Последний раз где-то во второй половине апреля 2011 года, он пригласил меня сходить на концерт гастролировавшего в России известного джазового исполнителя Чика Кореа. Я очень люблю этого пианиста, но не мог изменить планы на вечер. А ведь когда-то мы легко срывались с места и летели, Бог знает куда. На Володин День рождения мы собирались в его маленькой квартирке на «Силикатной» оравой человек в пятнадцать. Женя Федоров голосом престарелого Брежнева произносил тост: «Родиться на день раньше Генерального секретаря ЦК КПСС – надо иметь не только смелость, но и веские на то основания!» - и далее в таком же духе. Мы веселились. У них в гостях всегда было весело и уютно. Легко. Володя очень похож на отца, с которым я подружился, кажется, на свадьбе Володи и Тани. Отец обладал веселым характером, любил шутки и анекдоты. Он был профессиональным педагогом-математиком, подготовившим не одно поколение школьников и привившим им любовь к математике. Он же учил и самого Володю, а кстати, и Игоря Журбенко, уже упомянутого мною. От отца он унаследовал и характер. Основные черты этого характера: неувядающий оптимизм, общительность и дружелюбие, готовность всегда прийти на помощь, если в этом есть необходимость. И, конечно же, он был и остается одним из лучших преподавателей геометрии.

Впрочем, послушаем, что пишет о нем его бывший ученик, а ныне известный писатель и поэт, обладатель Русского Букера 2007 и Большой книги 2010 Александр Иличевский:

…На уроках геометрии Владимира Натановича Дубровского воцарялся траур стыда и смертного покаяния, если мы ленились или были просто не в силах справиться с домашним заданием. В порядке искупления регулярно устраивались в актовом зале сессии «мозгового штурма», с которых четверо смелых — Серега Сивоволенко, Макс Гвоздев, Димочка Евсюхин и я, — передравшись, возвращались перепачканные с головы до ног мелом, аки ангелы, битвой одолевшие за вечер несколько глав двухтомного Яглома. Когда В.Н. на время потерял из-за ангины свой тихий мудрый голос, на его уроках были слышны куранты Спасской башни (это в Кунцево-то!), мушиный пилотаж и неспешный скрип мелка по доске. (Один из таких безмолвных уроков В.Н. резюмировал надписью поверх чертежей и выкладок: «Проективная Геометрия относится к Планиметрии как Теория Относительности к Механике Ньютона».) В.Н. презирал оценки. Опасно раскачиваясь на гребне опрокидыванья стула, он говорил, что, будь его воля, он бы приносил на урок не журнал, а коробку конфет: решил задачу — вот конфета, не решил — голодай. В.Н. одним только своим присутствием в классе открывал нам абсолют красоты геометрии — родительницы если не мысли вообще, то математики — уж точно. Его статьи в «Кванте» изучались нами, как передовицы «Правды» — секретарствующей комсомолией. Редкие ночные дежурства В.Н. в интернате были праздниками, приближением к которым мы воодушевлялись, как перед Новым Годом. Он приходил со стопкой пластинок, выбирал в учебном корпусе подходящий красный угол, ставил в него алтарь проигрывателя — и великий, безудержно мощный, как локомотив «Ран эвэй трейна», саксофон Saint J. Coltrane'а уносил нас по «My favorite things» без пересадок к Б-гу. Уносит и сейчас, стоит лишь вспомнить теорему Дезарга…

Ну что добавить мне к словам поэта? Урок так ярко мне не описать. И образы из-под пера уже без запаха, без цвета выходят. Будто не живые. Сил больше негде взять.

Пора, ей Богу, кончать Сизифову работу.

PS. Володя работает в Южной Корее с начала 2012-го года. И вот в июле сообщение: команда Южной Кореи заняла первое место на Международной олимпиаде по математике среди школьников, обойдя Китай, США и Россию! Я не знаю, каковы при этом заслуги Дубровского, но заслуга правительства страны очевидна – оно не скупится приглашать лучших преподавателей со всего мира для развития своей науки.

PPS. На этом и заканчивались мои «Мемуаразмы» в 2012 году. Но события 2013-го года подвигли меня на написание ещё одного раздела, посвященного моим первым ученикам – выпуску 1969 года.

Мой первый выпуск

Книга началась с трагического события, это продолжение появилось так же. В августе 2013 года Интернет облетела печальная новость. В Белом море исчез профессор МГУ заведующий кафедрой Дискретной математики Мехмата Александр Угольников. Он собирался в одиночку пройти на надувном каяке до Мурманска. Собственно, их должно было быть трое, но двое из этой тройки по разным причинам в последний момент не смогли принять участие в этом походе. Саша пошел один. Его долго искали, но в конце концов нашли. Он был одним из первых моих выпускников. На похоронах встретились одноклассники. Незадолго до этого, примерно за месяц до Сашиного исчезновения, мне позвонил по Скайпу его одноклассник Саша Арианов, он же потом сообщил мне о похоронах. И вот таким образом состоялась встреча с 10 В классом выпуска 1969 года. Через 44 года.

Как уже рассказывал, я начинал работу в паре с Лёшей Сосинским в двухгодичном потоке 1967-1969 гг. В нем было пять классов. В каждом из них я немножко поработал, но постоянно вел занятия в трех из них: Б, В и Г. С последним отношения как-то не складывались, а вот в первые два из них я ходил, как на праздник. Это были (и остаются такими) два очень дружных класса. Кроме занятий, я с ними ходил в походы, проводил музыкальные вечера. В общем, общались и в неформальной обстановке.

Вспоминается почти анекдотический случай. Собрался я в поход по Подмосковью с В классом. Выбрал по карте место, где было поменьше населенных пунктов. Тогда дач и садовых участков было совсем мало, поэтому такие места были. Я выбрал из них самое большое. Ну и, конечно же, там оказалась крупное подразделение войск ПВО.

А дело происходило так. Мы шли по лесу довольно долго, как вдруг наткнулись на забор из колючей проволоки. За проволокой такой же лес. Так мог быть огорожен и дачный участок кого-нибудь из членов Политбюро, и территория санатория, и много, что ещё. Короче говоря, мы пошли вдоль этого забора. Шли-шли и вдруг он оборвался. Впереди тоже не было никакого его продолжения. По крайней мере, его не было видно. Логика подсказывала: раз забор такой несерьёзный, значит, за ним ничего серьёзного нет… Моя логика меня подвела! Мы обогнули колючую проволоку и стали углубляться внутрь. Через какое-то время появилась пешеходная дорожка, посыпанная красной крошкой (измельченный кирпич). Я решил, ну точно – ведомственный санаторий, и мы потопали дальше. Потом появились асфальтовые дорожки, потом… радиолокационная станция. Тут я всё понял, но отступать уже было нельзя, нас наверняка бы засекли, и если бы мы попытались удирать, могли бы нарваться на неприятности. В общем, впереди оказалась воинская часть, а мы вторглись прямо в её расположение. Конечно, тут же появился офицер, пришлось объяснять, кто мы и как сюда попали. У меня был паспорт и бумага с печатью, в которой подтверждалось, что я сопровождаю интернатских детей. Про Колмогоровский интернат тогда мало кто слышал, ну а специализированная школа-интернат ассоциировалась у большинства людей с заведением для сирот. Мы брали такие справки, чтобы разжалобить контролёров электричек, когда они требовали билеты за проезд. Пока разбирались со встретившимся нам офицером, прибежал дежурный офицер с криком: «Петров, чего ты с ними возишься. Сейчас Гречко приедет! Быстро их за территорию!» Маршал Гречко был министром обороны СССР. Нас быстро вывели за КПП со словами: «Дуйте быстрее отсюда вот по этой дорожке!» Минут через 15 мы увидали, как по шоссе в сторону части движутся черные автомобили – один ЗИЛ и две «Чайки».

Так получилось, что после выпуска ребят из школы я поддерживал отношения с Б классом, а с В не виделся. Выпускники Б класса регулярно приходили на юбилеи Интерната, а Вэшники, оказывается, собирались рядом в кабинете Саши Угольникова, который был ещё и директором Франко-Русского Центра им. А.М. Ляпунова (подразделение МГУ). Так мы и двигались 44 года «по разобщённым эллипсам орбит» (по выражению ещё одного моего любимого поэта Юрия Левитанского).

В другом классе, в классе Б было много личностей. Даже, правильно будет сказать, все были личностями. Очень мне нравились Андрей Климов и Коля Кондратьев. Они потом вошли в группу Валентина Турчина, разрабатывавшую язык интеллектуального программирования РЕФАЛ. Работа продолжалась даже тогда, когда Турчину пришлось покинуть СССР, спасаясь от преследования КГБ. Сейчас Андрей – в Москве, а Коля – в Германии. Практически все в классе позащищали диссертации. Кто-то продолжает заниматься наукой, кто-то ушел в бизнес, а один – Коля Никишин – стал священником.

Он - батюшка в церкви Трёх Святителей в Париже. Эта православная церковь подчиняется Московской епархии РПЦ. Судьба его складывалась сложно. Коля был очень талантлив. Его руководителем был В. Арнольд, возлагавший на него большие надежды. Возможно, Арнольд его перегрузил, что, мне кажется, у него часто бывало в отношениях со своими учениками. Но в какой-то момент Коля увлекся Н. Бердяевым, а потом и полностью ушел в религию. Он женился на француженке, проходившей стажировку в Москве, и уехал в Париж, оставив мне ксерокопии нескольких работ Бердяева и Розанова (думаю, не только мне, но вопросов о том, кому ещё, в те времена не задавали – конспирация). Жизнь за границей складывалась тяжело. Русская Православная Церковь не очень-то заботилась о своей пастве за границей. Коля прошел все круги Ада пока получил церковное образование и место в единственной церкви в Париже, подчиненной РПЦ. Тяжелая безденежная жизнь привела жену к тяжелой болезни. Коля стал подрабатывать в университете, преподавая математику. Отношение к религии в парижских университетах, мягко выражаясь, плохое. Когда жене стало совсем плохо, и он вынужден был взять академический отпуск, чтобы сидеть с ней, в университете воспользовались этим и сократили его ставку. Жена умерла, дети выросли, и он стал подумывать о возвращении в Россию. Несколько раз приезжал сюда. Мы с ним часто встречались и в Москве, и в Париже. Много разговаривали и спорили на темы религии. Он – сторонник Православия, мне оно кажется религией рабов. Мне не нравится, что наши верующие плохо знают Евангелие, не говоря уж о Библии. Не нравится отношение РПЦ к своей пастве, не говоря уж об отношении к тем, кто не разделяет ее взгляды, и многое другое. Он же всегда говорил о терпимости, о великой миссии Веры. Мне нравились некоторые его мысли. Особенно запомнилось высказывание о том, что попытки доказать существование Бога (а было время, когда активно обсуждалось создание кафедр, которые должны были этим заниматься) указывают как раз на отсутствие Веры.

Когда я был в Париже в первый раз, это было в 1989 году после моей стажировки в Монпелье, наше посольство «замотало» деньги, которые я должен был получить, и на которые я рассчитывал. Это была приличная сумма в 1500 франков. В результате я оказался без денег. Слава Богу, у меня были талоны на завтрак и жил я в общежитии университета за счет французов. Денег было около 50 франков, которых хватало только на несколько поездок на метро (5-6 поездок, не больше). Тогда Коля взял на себя миссию. Он показал мне Париж и свозил на Русское кладбище Сен Женевьев де Буа, провел экскурсию и рассказал много интересного. Я возложил цветы на могилы Александра Галича и Виктора Некрасова, оказавших сильнейшее влияние на становление моих гражданских взглядов. Кроме этого, он сводил меня в книжную лавку YMCA-Press и познакомил там с Никитой Струве. Наша беседа была очень интересной. А в заключение Никита Алексеевич подарил мне много книг их издательства. Была некоторая боязнь, что на границе будут неприятности (парой лет раньше за это просто сажали), но обошлось – никто не проверял мой полный книг чемодан. Потом полгода, наверное, я изучал эту литературу, даже возил с собой в Африку. А ещё Коля сводил меня голодного в греческий ресторан, полагаю на свои практически последние деньги. Всё это я не могу забыть, и каждый раз, когда бываю в Париже, веду его в ресторан.

И каждый раз, когда бываю в Париже, я обязательно хожу на Русское кладбище и возлагаю цветы на могилы Александра Галича и Виктора Некрасова (сейчас добавилась могила недавно скончавшегося Александра Агафонова – но это особый разговор). На фото ниже я только что возложил цветы на могилу А. Галича. В руках цветы на могилу В. Некрасова (2011 год).

На юбилей интерната, его 45-летие собрался почти весь класс. Приехал и Коля. Встреча была веселой. А в заключение вечера мы сфотографировались вместе. Вот это фото.

К сожалению, время не щадит нас. И вот уже нет двоих из тех, кто снят на снимке. Они стоят рядом с Колей по левую его руку. Рядом стоит Витя Кистлеров – один из самых коммуникабельных выпускников этого класса, а дальше главный «заводила» и «модератор» Саша Таранов. Очень талантливый человек, хороший физик, замечательный организатор или, как сейчас принято говорить, менеджер. Он умер в октябре 2013 года, когда я уже писал последние строки этих воспоминаний. Умирал долго и мучительно. Несколько раз оперировался в Германии, но не помогло. Очень хотел бы написать о нем и его одноклассниках гораздо подробнее, но не имею достаточной для этого информации.

На фото Коля Никишин и Саша Фокин в Париже

А вот встреча с В-классом, а особенно с Сашей Ариановым, дала мне массу информации. Этот класс выделялся в потоке своими гуманитарными способностями. Литературу в классе преподавал Юлий Ким. Многие ученики из этого класса участвовали в его спектакле, пели, танцевали и были героями этой постановки про Антимир и АнтиИнтернат, правда, роль главного героя играл Саша Тоток, учившийся годом старше. Кроме этого, ребята писали много стихов. У меня сохранилась целая поэма тех времен.