Последнее выступление ансамбля Кима

Последнее выступление ансамбля Кима состоялось в день пятилетия интерната, 5-го декабря 1968 года в ДК МГУ на Ленинских горах. Юлий Черсанович, тогда еще Юлий Алексеевич Ким, с сентября в интернате уже не работал – после известных событий преподавательская деятельность ему была запрещена. Но выступления ансамбля Кима были тогда заметным событием на Москве – по крайней мере, для определенной части интеллигенции. И сверху было спущено мнение, что, мол, Ким Кимом, а интернатская самодеятельность должна цвесть по-прежнему. По этому поводу из ГИТИСа был приглашен студент режиссерского факультета, молодой парень, ни имени, ни фамилии которого я не помню, а жаль, поскольку парень оказался хороший и даже отчаянный, за что и пострадал: после нашего выступления его, по слухам, отчислили из института. Но вначале студент был совершенно не в теме. Нас собрали, и он предложил нам сыграть что-то из Чехова, кажется сцену из “Вишневого сада”. Его выслушали внимательно, никто не возражал, но на следующую репетицию никто не пришел. Тогда его вызвали, объяснили, что драма – не наш профиль. Нас опять собрали, и он предложил сыграть что-то из репертуара театра Сатиры. Там жены куда то сбежали, а мужики остались на хозяйстве – замачивали детей в синьке и т.д. Мы повеселились, но на следующую репетицию никто не пришел. После этого, по-видимому, и состоялся решающий разговор студента с Русланом Германовичем Невским, который объяснил ему пикантность ситуации. В результате был создан авторский коллектив в составе студента, Руслана и Юлия Кима. Юлий Алексеевич ступил тогда на тропу свободного художника, сценариста, и эта пьеса была, возможно, его первым произведением в новом качестве.

Было написано два сценария. Один – официальный – для комиссий и генеральной репетиции, второй – неофициальный – для показа на публике. В неофициальном сценарии никакой прямой крамолы, разумеется, не было, Боже упаси, но были некоторые двусмысленности. В то время создание изящных двусмысленностей было своего рода искусством, и публика это ценила, намеки понимала, – можно сказать, только этим и развлекалась. Даже немного жаль, что сейчас оно пришло в упадок.

А мне тогда повезло. Юлий Алексеевич появляться в интернате, разумеется, не мог, а я тогда любил терзать семиструнную гитару. И было решено, что я буду ездить к Киму и привозить от него музыкальный материал, так сказать, вживую, помимо нот. Так я появился в квартире у Кима на Рязанском проспекте. Там я узнал много нового и интересного. Мальчик я был тогда наивный и весьма невежественный, так что посев упал на благодатную почву, можно сказать, на целину. Кроме того, я перенял строй гитары Кима, постарался перенять его манеру игры, и с тех пор гордо именую себя учеником Кима и в игре на гитаре тоже.

Большое впечатление произвело на меня то, с какой легкостью Ким писал песни. Помню, когда я пришел к нему в первый раз, он сел за стол, взял чистый лист бумаги и сказал: “Так… пятилетие интерната… Что у нас там было пять лет назад? – А ничего не было. Пустырь был”. Потом подумал и добавил: “И может, это было лучше, чем сейчас”. Так родилась первая строка вступительной песни. Я тоже принял участие в творческом процессе. Когда понадобилась рифма на фамилию Сосинский, я предложил “сосиски”. По-моему, отличная рифма. Ким предложил “ириски” – тоже ничего. В окончательный вариант вошли обе рифмы, и песня приобрела легкий гастрономический уклон. Когда с текстом было покончено, Ким взял гитару и почти сразу положил текст на весьма нетривиальную мелодию. Все это заняло где-то час-два. В результате получилось примерно следующее.

Пять лет назад здесь было пусто
И может лучше, чем сейчас.
Текла река, росла капуста,
Корова рыжая паслась.

Здесь дети кушали ириски,
Была и тишь и благодать.
А если здесь бывал Сосинский,
То разве только погулять.

А что теперь… Река все жиже,
Исчез капустный огород.
Остался от коровы рыжей
Один дряхлеющий помет.

Пошла корова на сосиски
И тут же съедена людьми.
А коль является Сосинский,
То издеваться над детьми.

А что же дети? Где же дети?
А вот они, сидят вот тут!
Но повзрослев на педсовете,
Но постарев на педсовете,
Уже ирисок не жуют.

Генеральная репетиция состоялась при почти пустом зале, только в первом ряду сидела Раиса Аркадьевна Острая, наш директор, и несколько очень серьезных дядей и тетей. Репетиция прошла успешно, спектакль был одобрен. Зал заполнился под завязку, люди стояли в проходах. Действие началось с увертюры, которая в официальном сценарии не значилась. Перед занавесом появился Женя Гайдуков в костюме мима, в черном трико с выбеленным лицом, со скрипкой, и сыграл в миноре несколько первых тактов гимна ФМШ. Я видел, как в этот момент окаменело лицо Раисы Аркадьевны, и с этим каменным лицом она наблюдала все действо.

К сожалению, текст пьесы я помню плохо. Частично это связано с тем, что наша певчая часть и наши “артисты” чаще всего репетировали порознь, возможно, из соображений конспирации, – ну, чтобы сюрприз был. Фабула же была такова: просматривался прогресс интерната от эпохи дикости до наших просвещенных дней. Эпохи разделялись музыкальными интермедиями. Вот одна из них.

Какая дикость – быть дикарем.
Какая глупость – быть первобытным.
Эпоха дикости, гори огнем,
Эпоха варварства все озарит нам!

Мы вар-вар-вар-вар-вары,
Мы вар-вар-вар-вары,
Мы вар-вар-вар-вар-вары,
Мы вар-вар-вар-вар-вары,
Варвары!

Так дело дошло до наших дней. Второй смысл становился все более острым. Назревала “песня комиссии” – номер, который в официальном сценарии не значился. (Надо сказать, что комиссии в то время мордовали интернат регулярно.) В соответствии со сценарием, но неожиданно для публики, на сцене появился Руслан и сказал примерно следующее: “Так, ребята. Приехала комиссия. Немедленно прекращаем это безобразие и расходимся”. Мы направились за кулисы, а публика… встала и направилась к выходу, настолько естественным показался ей такой финал. “Члены комиссии” должны были петь в масках – усы, очки, залысины. Часть масок кто-то переложил, и мы метались за сценой, пока Руслан не прошипел: “Или вы немедленно выбегаете на сцену, или петь будете при пустом зале”. Мы выбежали. Возникла пауза, публика начала возвращаться, зал опять заполнился, и мы начали петь. Я тоже начал, и, хоть маски я так и не нашел, запел самым противным голосом, как и полагалось члену комиссии.

Куда, куда, куда, куда
Идет это интернат?
А он идет туда, куда
Глаза его глядят.

Зачем, зачем, зачем, зачем
Построенный этот дом?
Затем, затем, затем, затем,
Что думать учат в нем.

Давно пора его закрыть
С какого-нибудь конца!
Давно пора, но как тут быть:
Он не закрывается!

Тут все снимали маски, выходили к рампе, и действо перетекало в финал:

Пять лет – это так немного,
Пять лет – словно пять минут.
Широкая дорога,
Заманчивый маршрут.

Товарищи интернатцы,
Пусть годы летят, летят…
С тобой нам не расстаться,
Товарищ интернат.

И где мы жить ни будем,
Куда ни направим путь,
Тебя мы не забудем.
– И ты нас не забудь…

В заключение я хочу спеть песню, которая к спектаклю прямого отношения не имеет. Но она не прозвучала во время последней нашей с Вами, Юлий Черсанович, встречи, а, кажется, была бы кстати. И я подумал, может, Вы и ее запамятовали, как и весь этот спектакль, который был сыгран единственный раз и, увы, без Вашего присутствия.

А песня мне нравится.

До свиданья…
Утопающий в садах, на цветущих берегах на высоких,
До свиданья…
Как безжалостный злодей, подымающий детей на уроки,
На прощанье
Ты нам ласково мигни и рукою нам махни у порогу
И ногою подпихни на дорогу.

До свиданья…
Ах, за столько лет и зим столько всяческой воды утекло там.
До свиданья…
Будь здоров и невредим, и не трать свои труды на стекло то.
До свиданья…
На твои на чердаки вундеркинды-дураки пусть не лазют:
Лучше дома пусть они,
В МГУ, МФТИ,
Сколько хочут, столько и
Безобразют.

До свиданья…
Наш возлюбленный очаг с гениальностью в очах и отчетах,
До свиданья…
Не сводивший глаз да глаз и с ума сводивший нас на зачетах,
До свиданья…
Ты прости нам, дорогой, недостаток кой-какой воспитанья…
До свиданья, наш родной, до свидания…