В декабре 1968-го

Здравствуйте, Юлий Черсанович!

Выполняю давнее свое обещание – написать все, что помню о последнем выступлении ансамбля Кима. Конечно, с той поры прошло 45 лет, и это даже не воспоминания, а воспоминания о воспоминаниях. Т. е. мне кажется, что все было именно так, но почему мне так кажется – не помню.

Поначалу я задумал эти мемуары как некое музыкально-литературное произведение. Но если с музыкально частью я еще кое-как справился (хотя, конечно... ну да ладно), то литературное чтение я совсем не потянул – актерского таланту не хватило.

Ну что ж, Вы нас учили писать сочинения, а не читать их.

Надеюсь, что как сочинение Вы его оцените. Не в смысле, что высоко, а в смысле, что оценку поставите – тройку там или четверку. И объясните, за что. А то давно мне никто оценок не ставил, соскучился, наверно. А может, с Вами хочется хоть немножко поговорить...

* * *

Последнее выступление ансамбля Кима состоялось в день пятилетия интерната, 5 декабря 1968 года, в ДК МГУ на Ленинских горах. Юлий Черсанович (тогда еще Юлий Алексеевич) с сентября в интернате уже не работал – после известных событий преподавательская деятельность ему была запрещена. Но выступления ансамбля Кима были тогда заметным событием на Москве – по крайней мере, для определенной части интеллигенции. И сверху было спущено мнение: мол, Ким Кимом, а интернатская самодеятельность должна цвесть по-прежнему. По этому поводу из ГИТИСа был приглашен студент режиссерского факультета, молодой парень, ни имени, ни фамилии которого я не помню, а жаль, поскольку парень оказался хороший и даже отчаянный, за что и пострадал: после нашего выступления его, по слухам, отчислили из института. Но вначале студент был совершенно не в теме. Нас собрали, и он предложил нам сыграть что-то из Чехова, кажется, сцену из «Вишневого сада». Его выслушали внимательно, никто не возражал, но на следующую репетицию никто не пришел. Тогда его вызвали, объяснили, что драма – не наш профиль. Нас опять собрали, и он предложил сыграть что-то из репертуара театра Сатиры. Там жены куда то сбежали, а мужики остались на хозяйстве – замачивали детей в синьке и т. д. Мы повеселились, но на следующую репетицию никто не пришел. После этого, вероятно, и состоялся решающий разговор студента с Русланом Германовичем Невским, который объяснил ему пикантность ситуации. В результате был создан авторский коллектив в составе студента, Руслана и Юлия Кима. Юлий Алексеевич ступил тогда на тропу свободного художника, сценариста, и эта пьеса была, возможно, его первым произведением в новом качестве.

Было написано два сценария. Один – официальный – для комиссий и генеральной репетиции, второй – для показа публике. В неофициальном никакой прямой крамолы, разумеется, не было, Боже упаси, но были некоторые двусмысленности. В то время создание изящных двусмысленностей было своего рода искусством, и публика это ценила, намеки понимала, – можно сказать, только этим и развлекалась. Даже немного жаль, что сейчас искусство это пришло в упадок.

А мне тогда повезло. Юлий Алексеевич появляться в интернате, разумеется, не мог, а я тогда любил терзать семиструнку. Было решено, что я буду ездить к Киму и привозить от него музыкальный материал, так сказать, вживую, помимо нот. Так я появился в квартире у Кима на Рязанском проспекте и там узнал много нового и интересного. Мальчик я был тогда наивный и весьма невежественный, так что посев упал на благодатную почву, можно сказать, на целину. Кроме того, я перенял у Кима строй гитары, постарался перенять его манеру игры, и с тех пор гордо именую себя учеником Кима и в игре на гитаре тоже.

Большое впечатление произвело на меня то, с какой легкостью Ким писал песни. Когда я пришел к нему в первый раз, он сел за стол, взял чистый лист бумаги и сказал: «Так… пятилетие интерната… Что у нас там было пять лет назад? – А ничего не было. Пустырь был». Потом подумал и добавил: «И может, это было лучше, чем сейчас». Так родилась первая строка вступительной песни. Я тоже принял участие в творческом процессе. Когда понадобилась рифма на фамилию Сосинский, я предложил «сосиски». По-моему, отличная рифма. Ким предложил «ириски» – тоже ничего. В окончательный вариант вошли обе рифмы, и песня приобрела легкий гастрономический уклон. Когда с текстом было покончено, Ким взял гитару и почти сразу положил текст на весьма нетривиальную мелодию. Все это заняло где-то час-два. В результате получилось примерно следующее:

Пять лет назад здесь было пусто
И, может, лучше, чем сейчас.
Текла река, росла капуста,
Корова рыжая паслась.

Здесь дети кушали ириски,
Была и тишь и благодать.
А если здесь бывал Сосинский,
То разве только погулять.

А что теперь… Река всё жиже,
Исчез капустный огород.
Остался от коровы рыжей
Один дряхлеющий помёт.

Пошла корова на сосиски
И тут же съедена людьми.
А коль является Сосинский,
То издеваться над детьми.

А что же дети? Где же дети?
А вот они, сидят вот тут!
Но, повзрослев на педсовете,
Но, постарев на педсовете,
Уже ирисок не жуют.

Генеральная репетиция состоялась при почти пустом зале, только в первом ряду сидела Раиса Аркадьевна Острая, наш директор, и несколько очень серьезных дядей и тетей. Репетиция прошла успешно, спектакль был одобрен. Зал заполнился под завязку, люди стояли в проходах. Действие началось с увертюры, которая в официальном сценарии не значилась. Перед занавесом появился Женя Гайдуков в костюме мима, в черном трико, с выбеленным лицом, со скрипкой, и сыграл в миноре несколько первых тактов гимна ФМШ. Я видел, как в этот момент окаменело лицо Раисы Аркадьевны, и с этим каменным лицом она наблюдала все действо.

К сожалению, текст пьесы я помню плохо. Частично это связано с тем, что наша певчая часть и наши «артисты» чаще всего репетировали порознь, возможно, из соображений конспирации, – ну, чтобы сюрприз был. Фабула же была такова: просматривался прогресс интерната от эпохи дикости до наших просвещенных дней. Эпохи разделялись музыкальными интермедиями. Вот одна из них:

Какая дикость – быть дикарем.
Какая глупость – быть первобытным.
Эпоха дикости, гори огнём,
Эпоха варварства всё озарит нам!

Мы вар-вар-вар-вар-вары,
мы вар-вар-вар-вары…
Мы вар-вар-вар-варвары!..

Так дело дошло до наших дней. Второй смысл становился все более острым. Назревала «песня комиссии» – номер, который в официальном сценарии не значился. (Надо сказать, что комиссии в то время мордовали интернат регулярно.) В соответствии со сценарием, но неожиданно для публики, на сцене появился Руслан и сказал примерно следующее: «Приехала комиссия. Немедленно прекращаем это безобразие и расходимся». Мы направились за кулисы, а публика… встала и направилась к выходу; настолько естественным показался ей такой финал. «Члены комиссии» должны были петь в масках – усы, очки, залысины. Часть масок кто-то переложил на другое место, и мы метались в поисках, пока Руслан не прошипел: «Или вы немедленно выбегаете на сцену, или петь будете при пустом зале». Мы выбежали. Возникла пауза, публика начала возвращаться, зал опять заполнился, и мы начали петь. Я тоже начал, и, хоть маски так и не нашел, запел самым противным голосом, как и полагалось члену комиссии.

Куда, куда, куда, куда
идёт этот интернат?
А он идёт туда, куда
глаза его глядят.

Зачем, зачем, зачем, зачем
построен этот дом?
Затем, затем, затем, затем,
что думать учат в нём.

Давно пора его закрыть
с какого-нибудь конца!
Давно пора, но как тут быть:
он не закрыва-ет-ся!

Тут все сняли маски, вышли к рампе, и действо перетекло в финал:

Пять лет – это так немного,
пять лет – словно пять минут.
Широкая дорога,
заманчивый маршрут.

Товарищи интернатцы,
пусть годы летят, летят…
С тобою нам не расстаться,
товарищ интернат.

И где мы жить ни будем,
куда ни направим путь,
тебя мы не забудем.
И ты нас не забудь…

P. S. Хочу напомнить песню, которая к спектаклю прямого отношения не имеет. Может, Вы и ее запамятовали, как и весь этот спектакль, который был сыгран единственный раз и, увы, без Вашего присутствия.

…До свиданья!
Наш возлюбленный очаг с гениальностью в очах и в отчётах, до свиданья!
Не сводивший глаз да глаз и с ума сводивший нас на зачётах.
До свиданья!
Ты прости нам, дорогой, недостаток кой-какой воспитанья,
До свиданья, наш родной, до свиданья!

Женя Руденчик

Спасибо, Женя!

* * *

68-й год застал меня в физматшколе-интернате при МГУ. Это было детище академика А. Н. Колмогорова, великого математика, настоящий лицей для вундеркиндов. Я там преподавал литературу и возглавлял художественную самодеятельность, для которой сочинял целые песенные композиции с единым сюжетом. Вундеркинды охотно шли ко мне в ансамбль; в МГУ на Ленгорах нас знали и всегда приглашали поплясать на свою сцену, и на пляски эти ходило множество московского народу.

В 10-м ‎«‎Е‎«‎ учился у меня Женя Руденчик, энтузиаст нашего ансамбля, писавший, кстати, хорошие сочинения, стало быть, разносторонний умница. Из этого «Е», а также и из прочих «А», «Б», «В» я навербовал небольшую труппу, и в декабре 67 года мы представили целый мюзикл под названием «ТАНРЕТНИЦЕПС» – что читается справа налево «специнтернат», и эта наоборотность продиктована была сюжетом, по ходу которого трое удалых вундеркиндов, заскучав учиться на Земле, сооружают ракету и с её помощью попадают в антимир, где всё наоборот: главной наукой является футбол, а преподаватели уединяются в горах, предаваясь сольному пению. Впрочем, вскоре и там достают их орды туристов, разбирая горы на сувениры и распевая при этом:

Мы туристы-гитаристы,
ходим мы туды-сюды,
ходим, рыщем, тыща за тыщей,
за нами пепелища,
как чёрные следы.

Ну и ещё целый ряд развесёлых эпизодов. Прошло на ура.

И уже замышлял я новый спектакль и даже успел к нему сочинить две песенки. Сюжет, прямо скажем, грандиозный.

Два вундеркинда сидят за столом и вымучивают из себя домашнее сочинение на тему «Да здравствует 7-е ноября!» Наконец, они догадались развернуть газету и один за другим потянуть оттуда битые советские штампы:

«…Все улицы как будто стали краше…»
«…И солнце как бы входит в каждый дом…»
«…Сегодня все трудящиеся наши… И не наши…
Испытывают радостный подъем…»

Далее, нащупав стиль и отбросив газету, они наперебой продолжают сами:

– Рабочие, крестьяне, инженеры…
– Покинувши заводы и жнивьё…
– Интеллигенты и милицанеры
единство демонстрируют своё.

– Они идут с плакатами, с цветами,
на них костюмы новые видать.
– Давно уже расстались мы с цепями,
нам, слава Богу, есть чего терять.

– Теперь добавим что-нибудь про космос…
– Чего-нибудь про радостный расцвет…
– Затем поставим собственную подпись
и отнесём всё это в туалет.

После чего оба умника начинают размышлять о правде и неправде. И решают собственными глазами посмотреть на то, как оно было на самом деле. Для чего сооружают они машину времени и оказываются в Одессе 1918 года, когда она под белыми. В кабаке. Где полуголая певичка пляшет на столе:

Мой папаша были дворник,
А мамаша барыня.
Да будь вы граф иль подзаборник –
Все одинаково вы мне родня.

Где тройка с посвистом,
Попойка с ротмистром,
Того, что сгинуло, не жалей.
Рвань шинельная,
Шпана панельная,
Кому любовь мою за пять рублей?!

Где теперь чины и судьи?
Все свободны, каждый прав,
Подзаборник вышел в люди,
А под забором плачет граф:

Где тройка с посвистом…

Далее являются красные, за ними махновцы, затем герои попадают в 37-й год – впрочем, до финала додумать я не успел, меня вытурили из школы. Строго говоря, я уволился по собственному желанию – но из-за ультиматума, предъявленного городским и университетским начальством: либо я увольняюсь, либо публично отказываюсь от своей подписи под некоторыми письмами, «порочащими советский строй».

Тогда, в 65–68 гг., шла бурная правозащитная борьба с осточертевшим режимом, и я в этом принял небольшое участие. Вот меня и попятили из любимой школы, и самодеятельность моя прекратилась.

С другой стороны, меня уже подхватили театр и кино, уже Фоменко предложил поработать над вокальными номерами к Шекспиру, которого он ставил в Драмтеатре на Малой Бронной, и вышло так, что любимую школу я оставил всё-таки для любимого дела, но, конечно, первое время сильно скучал по своему ансамблю со всеми его участниками.

И как-то со временем начисто забыл о некотором косвенном продолжении своего участия в школьных плясках.

И прошли до-олгие годы, и море всякой воды утекло, и вот я сижу через 45 лет в Иерусалиме и получаю от Жени Руденчика письмо из Москвы с рассказом об этом самом продолжении – письмо, свидетельствующее, что не зря я преподавал литературу.

Четыре разъяснения, чтобы не спотыкаться при чтении:

Р. А. Острая, директор, замечательная женщина, она настояла на том, чтобы я довёл свои классы до каникул (а меня выгоняли в марте), но, понятно, отстоять меня полностью не могла. Руслан Невский преподавал историю и ведал школьным комсомолом и вовсю поддерживал наш ансамбль. Мы с ним дружили. Как и с Женей Гайдуковым: это был математик от Бога, первоклассный педагог, поигрывал на скрипке, а также в футбол, и, наконец, Сосинский А. Б. – яркий, весёлый, спортивный блистательный учёный, тоже у нас преподавал.

Юлий Ким