Было ли это на самом деле, или Что-то вроде прыжка во времени

"...При Университете необходимо
должна быть Гимназия,
без которой Университет -
как пашня без семян..."
(М.В.Ломоносов)

- Скажите, чем отличаются
Московский Университет
и Московский университет
потребительской кооперации?
- Тем же, чем отличаются Государь и
милостивый государь.
(Из разговора двух интеллигентов)

В апреле 1966 года (прописью, чтобы не было сомнений: одна тысяча шестьдесят шестой год) я оказался на Всесоюзной олимпиаде по математике в Воронеже. После напряжённого дня написания олимпиадной работы нам было предложено попытаться сдать вступительные экзамены в учебное заведение, именуемое довольно витиевато: Специализированная школа-интернат физико-математического профиля МосГорОНО при МГУ. Попытка - не пытка, подумал я, тем более что мой папа давно хотел, чтобы я там учился, и я явился в назначенную аудиторию. Некий молодой преподаватель весьма сурового, как мне показалось, вида взялся за дело, то есть за меня, основательно, и через примерно полчаса я уже достаточно взмокрел (какое словечко!), но продолжал обороняться стойко. Двое других преподавателей, один с существенной чёрной бородой, и второй, в серьёзном возрасте, подходили ко мне поначалу время от времени, но потом чаще, и особенно интересные вопросы задавал самый старший из них, к которому остальные относились с подчеркнутым почтением. Этот, самый старший, оказался в тот день именинником, и его поздравили те двое, но это не помешало ему относиться к работе с тщательностью и основательностью: он спрашивал меня и так, и эдак, и о том треугольнике, и об этом уравнении, и про ту функцию, и про вот этот вектор... Что-то при этом отмечал у себя в блокноте, кивал головой, держал себя со мной как с равным, особо отметил я, и снова спрашивал, спрашивал и спрашивал, и эти вопросы часто были приглашением к дискуссии, в которую я вступал, надо сказать, довольно смело: личность Экзаменатора к этому располагала. Всё это продолжалось часа четыре, никак не меньше, и не было экзаменом в обычном смысле: это был разговор на равных о математике, и не только о ней: просто о науке, о моём понимании её сути, о многом другом... Я вышел с экзамена совсем голодный, заморенный и замученный, и спросил у руководителя своей команды Авраама Рувимовича Хенкина, какие шансы у меня быть принятым. Авраам Рувимович на некоторое время, примерно на пару часов, исчез, и когда появился, то сказал, что напротив моей фамилии в блокноте Главного Экзаменатора стоят все плюсы. Кто это? - спросил я.

И вот с тех пор я навсегда запомнил, что Андрей Николаевич Колмогоров родился 25 апреля.

Преподавателем того самого "сурового" вида оказался Андрей Александрович Егоров, с которым я с удовольствием общаюсь и поныне, и мне приятно, что вид его остаётся таким же, как бы это сказать, молодым и серьёзным, как и много лет назад. Третьим, бородатым, был Андрей Александрович Берс, физик из Новосибирска. Так началось моё знакомство с Интернатом.

И вот в июне 1966 года я получил письмо, в котором мне сообщалось, что я зачислен в девятый, предпоследний класс Интерната. Матушка моя рыдала по этому поводу дня, кажется, три: я умру там от истощения, я за два года сделаюсь психом от перенапряжения в занятиях наукой, попаду под поезд метро, утону в Москве-реке, и так далее. В конце концов всё же романс "Как родная меня мать провожала" был исполнен на волгоградском вокзале, и в сентябре 1966 года я впервые вошёл в Интернат. Тогда я ещё не знал, что в идейном смысле не выйду из него никогда, ещё не знал, что мой сын тридцать лет спустя тоже войдёт в этот же вестибюль. Всё ещё было впереди, а в этом вестибюле стоял в окружении школьников какой-то молодой преподаватель в очках и с выраженной восточной внешностью, и пел под гитару что-то про рыбу-кита и про то, что нечаянно-негаданно пришла пора дороги дальней. Эти тексты я недавно, всего месяца четыре назад, разучивал в своей родной волгоградской школе. Я спросил кого-то из слушателей, с чего это вдруг этот человек поёт про кита в физико-математическом интернате, и мне было отвечено, что у нас в стране каждый имеет право петь песни, которые сам написал.

"Однако..." - подумал я. Позже я отметил, что эта глубокая мысль была первой, пришедшей в мою голову в Интернате.

Потом в том же исполнении последовала грустная песня о преподавателе обществоведения. Преподаватель сей стоял рядом, шевелил усами, звался Руслан Германович Невский, и он сказал тихо: "Ну, не получается, так зачем же об этом петь?..."

Мы скоро увидели, что на самом деле, конечно, всё получалось. Получалась математика, получалось обществоведение, получались все предметы, какие бывают в школе. После того, как я увидел соревнование только что принятых в Интернат таких же как и я молодых людей в скоростном чтении перевёрнутого вверх ногами текста, и однажды откуда-то из аудитории раздались громовые раскаты странного смеха, со всё убыстряющимися "ха - а - а - а - ха - а - а - ха -ха-ха-ха-ха-ха-ха-хахахахахахахаха....!..." - это смеялся Олег Николаевич Найда, - я окончательно понял, что это - не дом для сумасшедших, а весьма специализированная школа, и эта школа - для меня. Начиналась очень интересная и очень трудная жизнь в Интернате.

Вокруг Интерната тогда было пусто. Какие-то чахлые кустики росли среди мусора, низенький заборчик существовал лишь для обозначения замкнутости множества, и вечерами Интернат, со всеми светящимися окнами, среди окрестной темноты выглядел как корабль, плывущий среди океана.

Прошло с той поры много лет, и сейчас я понимаю, что не все мои братья по разуму осознавали тогда интеллектуальное богатство среды, в которую попали. Нас окружали великие люди, и величие этих людей было не в должностях и званиях, а в том, что многие из них, занимая должности в Интернате очень скромные, отдали ему свою единственную жизнь, и остались в Интернате навсегда.

И не мог я подумать тогда, что много лет спустя услышу от некоего молодого человека, незадолго до этого топтавшего пару лет интернатские коридоры, примерно такие слова: "Знаешь, папа, я с ужасом думаю, как было бы для меня плохо, если бы я не окончил Интернат..."

Острым пламенем обжигают стихи Пушкина о своём Лицее, глядевшего далеко вперёд, и точно знавшего, что его Лицей - не последний из Лицеев.

Ярчайшие личности запоминаются навсегда.

Во многих воспоминаниях выпускников Интерната более поздних, чем мой выпуск, мне приходилось читать, скажем так, не совсем точные описания фактов, людей, и так далее, если речь шла о первых преподавателях Интерната. Смешивались разные персоны, добавлялось что-то от себя, и получалось в итоге то, чего не было.

Я не буду здесь говорить об Андрее Николаевиче Колмогорове, дух которого всегда будет витать в Интернате; о нём написано очень много. Он был слишком велик, чтобы я мог писать о нём, и чтобы я мог добавить ещё что-то, ранее неизвестное.

Смесь зазнайства, верхоглядства, пижонства и в больших количествах невежества в Интернате называли тогда специальным термином "корифейство"; этим диагнозом страдали многие из тех, кто у себя дома, часто в довольно крупных городах, был захвален и заласкан учителями и родителями. По приезде в Интернат оказывалось, что истинная ситуация с пониманием некоторых простых физико-математических истин вовсе не такая, как представлялось в родной Пуповке, и ребёнку приходилось вправлять и исправлять мозги. Поначалу ребёнок часто сопротивлялся, и сопротивление необходимо было подавлять ради самого же обучаемого. Делалось ли это в мягкой форме, или в форме "мордой об стол" - зависело от личности ребёнка и от уровня его сопротивления. Как правило, оба метода диалектически сочетались.

Одним из величайших специалистов-нейротравматологов был, конечно, Александр Абрамович Шершевский. Исключительность его как личности вообще и как преподавателя в частности мы поняли примерно в первый час знакомства с ним. Роскошный нос, царская осанка, голос и манеры мудреца - это было не специально отработано, это было от природы. Александр Абрамович обладал способностью моментально угадывать, кто из нас есть кто, и так же моментально находил путь лечения согласно диагнозу: розги помягче или пожёстче, пряник послаще или потвёрже, сочетание того и другого, задушевная беседа, и так далее. Те из нас, кому лечение шло впрок, а таких было большинство (но не все, увы!), быстро исправлялись, выбрасывали из своей головы всю эту провинциальную дурь, понимали свою истинную ситуацию, вылечивались достаточно быстро, всего за несколько недель, и становились потом хорошими или очень хорошими преподавателями, исследователями, руководителями...

Остальные... Господь с ними...

Розги выглядели очень просто.

Однажды Александр Абрамович увидел на обложке тетради одного из бывших провинциальных вундеркиндов, не успевшего ещё перековаться в столичную штучку, презрительное название предмета, который преподавал Александр Абрамович: "Элементарщина". Александр Абрамович сказал с сильным изумлением в голосе: "О!", потом задумчиво: "Хм", и затем очень строго: "К доске!".

Через полчаса беседы у доски об очень "элементарных" вопросах "элементарной математики" бедняга-вундеркинд принял совершенно помятый вид, на этого вьюношу стало смотреть и тяжко, и интересно: бегающий в поисках подсказки взгляд, неустойчивое вертикальное положение с руками, которые отрок не знал, куда деть, какой-то жалкий лепет оправданья, и как раз в конце урока судьбы свершился приговор: момент, когда студиозус, казалось, собирался покончить с собой путём самоудушения или сделать себе харакири точилкой для карандашей, был точно уловлен Александром Абрамовичем, и он великодушно помиловал провинившегося перед элементарной математикой, сказав очень строго-назидательным тоном: "А вот теперь садись!".

Двойку Александр Абрамович не поставил: не царское это дело.

"Ненавязчиво растёр в порошок" - сказал потом кто-то из моих одноклассников.

Нет, читатель, вундеркинд этот был не я, но я до сих пор хорошо помню этого моего тогдашнего коллегу и могу вполне ответственно сказать: если бы его высекли настоящими розгами по большой ягодичной мышце на банкетке перед входом в Интернат и при большом скоплении почтеннейшей публики, то юноша этот чувствовал бы себя комфортнее.

Пряник, или одна из его форм, выглядел ещё проще.

В начале урока Александр Абрамович опрашивал нас, кто и сколько решил задач из домашнего задания, которое всегда было достаточно трудным. Те, кто говорил, что решил все задачи или все кроме одной-двух, тут же получали в классный журнал по пять баллов; таких было два - три человека; решившим несколько меньше записывалось по их желанию четыре балла. Остальные не получали ничего.

Не царское это дело: Александр Абрамович никогда не проверял, правду ли мы сказали ему о количестве решённых задач. Но случаи обмана мне неизвестны.

Ночное дежурство Александра Абрамовича по Интернату было чем-то вроде маленького праздника, по крайней мере для моего класса, к которому он по каким-то причинам питал особые чувства. После наступления темноты, которое в любое время года случалось всегда в 23-00 путём выключения рубильника компетентными лицами, в заранее неизвестный для нас момент времени тихо открывалась дверь, и в комнату входил Александр Абрамович. Пересчитав нас во головам, он всегда с лёгким удивлением в голосе отмечал, что все четверо на местах, и минут 10-15 рассказывал на ночь какую-нибудь историю из жизни: из его жизни, из жизни вообще. О математике - ни слова. Потом строгим голосом, в котором слышался некий особый шершевский юмор, говорил: "Всем - спать", и мы, как ни странно, засыпали довольно быстро, а он исчезал так же тихо, как появлялся.

Себя Александр Абрамович именовал не иначе, как "простой школьный учитель". Было ли это самоиронией, или он на самом деле считал себя совсем простым учителем, нам неизвестно до сих пор. Конечно, он был Учителем, но не простым, то есть не средним. Уровень личной эрудиции, глубины связей, которые он показывал нам на уроках, уровень обобщений, тонкость логики - это было, конечно, запредельно не только для простого школьного учителя, но и для многих докторов с кандидатами.

Когда кто-то из нас не мог решить простую, с точки зрения Александра Абрамовича, задачу по причине нежелания напрягаться, отсутствия соображучести, или по какой-либо иной, Александр Абрамович злился, и выглядело это так. Указательный палец его правой руки показывал на небо, и Александр Абрамович говорил строгим голосом: "Как простой школьный учитель (ты меня понял, Тынянкин?), так вот, как простой школьный учитель я могу с полной уверенностью сказать, что в нормальной школе, повторяю, в нормальной школе ребята всё это очень хорошо знают. А вы лодыри, бездельники, лентяи, и я не уверен, что вы поступите, куда хотите." При этом слова "в нормальной школе ребята всё это очень хорошо знают" говорились очень жёстко, раздельно, почти по слогам. Как-то раз, прямо на уроке я спросил его, какая разница между лентяем и бездельником. "А ты, Тынянкин, ещё и нахал" - ответствовал Александр Абрамович.

И однажды в разговоре со мной без посторонних он сказал, что если я когда-нибудь буду писать толстую книгу по элементарной математике (в чём он не сомневается), то я вспомню его, и напишу в Предисловии примерно так: "Старик Шершевский нас заметил... ".

Старик Шершевский нас заметил.

Историю и обществоведение преподавал Руслан Германович Невский. Он был тогда на 10 лет старше нас (обратите внимание, читатель, на семантику этого утверждения), и понятно, что человек с таким именем, отчеством и особенно фамилией преподавать плохо просто не мог. Но он и не преподавал в обычном смысле: он работал так, что мы вынуждены были соображать на его уроках, а процесс получения формальных знаний, то есть процесс получения информации, шёл сам собой.

Руслан Германович был всеобщим любимцем, то есть его, конечно, любили все или почти все школьники, и не любило, как в таких случаях и положено, начальство, которое его тем не менее уважало, и он всегда за что-то отвечал.

Преподавательница географии Людмила Ивановна Калинина постоянно придумывала какие-то путешествия для нас по окрестностям Москвы, ближним областным центрам, и другим интересным местам. Директриса Раиса Аркадьевна Острая соглашалась с предложениями Людмилы Ивановны, и всегда говорила при этом: "Хорошо, мы поручим отвечать за организацию Руслана Германовича!" Это был стандартно, как Руслан и Людмила, и певец и воспеватель Интерната Юлий Черсанович, а в миру Юлий Алексеевич Ким сказал однажды в своём стихотворении по этому поводу, упомянув добрейшего и обаятельнейшего преподавателя физики Владимира Григорьевича Купермана:

"Тот вас наукой куперманит,
А тот под самый Новый Год
Из-за угла зачётом бьёт...
Людмила деток в Суздаль тянет,
Руслан ответственность несёт... "

"Чтобы муху метко бить, надо РГН любить" - сказал однажды Руслан Германович, и спросил после этого: кто знает, что такое РГН. Мы ошиблись всем классом: РГН оказалось Рябиновой Горькой Настойкой.

РГН ни секунды не задерживал нас после нашего законного звонка с урока. "Ребятам тоже надо покурить" - говорил он при этом. Курить он не учил и не призывал, но бесполезность увещеваний понимал хорошо.

С курением, и прочими ненормативными проявлениями боролась как могла (а могла она очень, надо сказать, энергично) завуч по воспитательной работе Инна Самойловна Биргер. Некоторые, впрочем, знали, что в паспорте она записана несколько иначе... И вот после очередной нудной лекции о вреде курения и алкоголизма она пришла на следующее утро на работу, и обнаружила около своего кабинета огромную кадку с фикусом или пальмой; кадка была очень тяжёлой и придвинута была так, что в одиночку сдвинуть её было невозможно, и войти в кабинет, следовательно, тоже невозможно. Растение в кадке, как ёлка перед Новым Годом, было увешано пустыми сигаретными коробками, этикетками из-под лёгких и крепких спиртных напитков, и две бутылки были воткнуты горлышками прямо в грунт. Инна Самойловна шумно и вдохновенно повозмущалась на эту красоту, но после этого свои нравоучения читать прекратила. Вместо этого она придумала ещё кое-что.

Около выхода из Интерната появился стол, в котором каждый выходящий должен был записывать, куда он пошёл, и когда вернётся. По здравому размышлению мы поняли, конечно, что мероприятие это в общем нужное по понятным всем причинам. Поначалу мы добросовестно выполняли указания родной Администрации. Потом наступил диалектический переход количества в качество, и в журнале появились записи вроде таких:

"Ушёл бродить вокруг Интерната. Вернусь к ужину".

"Ушёл размышлять под яблочным деревом. Вернусь, когда создам Единую Теорию Поля".

"Ушёл к знакомой девушке. Вернусь к завтраку".

"Пошёл сдавать бутылки".

Все знали, что полезный этот журнал есть творчество Инны Самойловны, и в пику ей пошли вскоре такие записи, воспроизвести которые здесь ну уж никак невозможно.

Журнал был убран. На его месте появился другой журнал из того же идейного источника: для записи пожеланий обитателей Интерната по улучшению быта этих обитателей. Пока идея не обратилась диалектически в свою противоположность, журнал читать было неинтересно, и самое содержательное, что там имелось, было пожелание увеличить выдачу мыла в три раза. Потом пошли записи: "Предлагаю поставить в каждом вестилюле в общежитиях аквариумы"; "Предлагаю заменить жёлтые занавески на розовые", и тому подобное. Дальше - больше: "Предлагаю Владимиру Владимировичу Пуцато рассказывать нам на ночь сказки для улучшения засыпаемости", "Пусть Раиса Аркадьевна подаёт мне в постель по утрам кофе с коньяком",... и после записи "Хочу, чтобы Инна Самойловна чесала мне пятки перед сном" журнал тихо и навсегда исчез в неизвестном направлении.

Владимир Владимирович Пуцато преподавал историю и обществоведение. Роста он был несколько выше среднего, был молод, худ, подвижен, голос его был резковатым, и прозвище он имел "сперматозавр". Он был классной дамой в классе, обитавшем на одном этаже с моим классом, обязанности классной дамы исполнял добросовестно, и разговор о прегрешениях воспитуемых всегда шёл на равных. За все его человеческие и профессиональные качества его ценили высоко, что не мешало воспитуемым так или иначе устраивать ему всякого рода приколы и хохмы. По всех видимости, одним из любимых занятий Владимира Владимировича, к которому он относился с особым старанием, была побудка и следовавшая за ней утренняя зарядка.

В минуты подъёма, то есть тогда, когда сон студиозуса был самым сладким, в начале коридора раздавался голос Владимира Владимировича. Владимир Владимирович обходил комнаты, и везде в ответ на предложение подняться с постелей слышал "потушите, пожалуйста, свет" - это был мягкий, глубоко научный, истинно интернатский вариант фразы "да пошёл ты...!"

После второго прохода ВВ (не путать с Взрывчатым Веществом!) по этажу сон пропадал быстро: ВВ включал свет, сдергивал с нас одеяла, затем повторно сдёргивал с нас одеяла, затем третий раз сдёргивал с нас одеяла... Некоторые фантазёры утверждают, что ВВ использовал иногда в качестве подъёмной силы ведро прохладной воды... но я отношу, разумеется, утренние вопли "А - А - А - А - холодная!!!!... ", плеск воды и грохот ведра, выбитого из чьих-то (чьих?) рук на счёт своего недостаточно проснувшегося слуха, смешения сна и действительности, и чьих-то досужих разговоров... Мы этим небылицам, конечно, не верим...

Раиса Аркадьевна Острая была нашим директором в те годы; она была специалисткой по древней истории, знала латынь и древнегреческий, цитировала по памяти античных классиков, и искрене удивлялась, почему мы не знаем до сих пор наизусть Gaudeamus: разумеется, на латыни. Даму с таким роскошным ФИО и с такой специальностью можно и нужно было ставить только директором физико-математического интерната, и никак не ниже. Кто помнит - не даст сильно соврать: внешность её была директорская, голос - министерский, стиль управления, прямо скажем, как у генералиссимуса. С подчинёнными Раиса Аркадьевна была строга, строга, и ещё раз строга. Её побаивались, нас она ругала, но любила, защищала перед начальством с упорством исключительным, за провинившихся нечаянно или по недомыслию просила до последней возможности, напирая всем своим авторитетом, чтобы бедолагу не казнили, а просто высекли. Были случаи, когда она лично ездила к ректору МГУ, и просила в порядке сильного исключения из некоторых тогдашних правил принять в Университет тех интернатских выпускников, у которых не было родителей, которым негде было жить после окончания Интерната, и следовательно, была одна дорога: в ПТУ и оттуда - в армию. Серьёзное образование и тем более наука для таких ребят была бы закрыта навсегда, и жизнь показала, что в устройстве судеб таких школьников Раиса Аркадьевна глядела далеко вперёд.

Однажды я пришёл к ней по простому делу: организовать в Интернате собственную киноустановку с тем, чтобы по субботам привозить в Интернат только киноленту без аппарата. Тут, конечно, начали возражать пожарники, то да сё, писались всякие бумаги, и я сказал примерно так: "Раиса Аркадьевна, Интернат ведь не горит, он каменный!" "А люди?..." - робко спросила подвернувшаяся кстати или некстати Инна Самойловна. Раиса Аркадьевна сделала очень строгое лицо, бабахнула, как повелось, с обычной своей силой (некоторые помнят, наверное) кулаком по столу, и сказала, чеканя каждое слово: "Люди! В Интернате!! Тоже!!! Каменные!!!!" Вопрос был решён за пару секунд.

Скольких балбесов или просто растерявшихся от неумения организовать себя, от трудностей учёбы и прочего подобного спасла она, выпросив в деканатах возможность раскаяться и сдать несчастные хвосты, никто, наверное, никогда не узнает. "Дурак ты... " - это было всё, что говорила она в некоторой задумчивости такому хвостатому чудищу. Человек умнел мгновенно, и все эти (возьму на себя ответственность утверждать во всеобщем числе) бывшие двоечники до сих пор вспоминают грозную Раису Аркадьевну самыми хорошими словами.

Отбросив иронию, сейчас вполне можно сказать, что мера её ответственности за порученный ей участок фронта была очень высока, и весть о её кончине опечалила всех нас.

Раиса Аркадьевна редко оставалась в Интернате допоздна, ещё реже она была ночной дежурной. И однажды в такой вечер она пригласила меня в свой кабинет поговорить "о жизни". Я увидел другую Раису Аркадьевну: уставшую, тихую, очень спокойную, но и эта, другая, была настоящая, только такой её мало кто видел. Она изготовила несколько обширных бутербродов, налила крепкого чаю, и сказала примерно так: "Знаешь, Тынянкин, я скоро уйду." "В другую школу?" - спросил я. "Нет, Тынянкин, я просто уйду. А знаешь ли ты, как будет по латыни "Об умерших - либо хорошо, либо ничего"? " Я, конечно, этого не знал, но с того вечера помню навсегда.

Давно уже был потушен свет в спальных корпусах, и тот наш очень долгий разговор был на равных: о проблемах и смысле образования, о любви и дружбе, о долге и чести, о правде, о лжи, и о многом, многом другом. Никаких поучений со стороны Раисы Аркадьевны, никаких советов. Но кто знает: писал бы я сейчас эти строки, если бы того разговора не было? И каким бы я был сейчас?

Наша Классная Дама Юлия Григорьевна Пирожкова проработала в Интернате с его открытия лет, кажется, тридцать пять. Она любила нас всех, и задушевные беседы об отклонениях от идеально прямой линии в нашем поведении вела в строго конструктивном стиле. Например, когда она услышала, как один из нас, скажем мягко, изъясняется не теми словами, которыми должен изъясняться учащийся Интерната при МГУ, с соответствующими пожеланиями и посылами, то попросила оратора представить себе, как можно сделать то, что оратор сей предполагает. Юноша глубоко задумался, решил, что "это" и впрямь сделать очень сложно, долго (я это точно знаю) после этого вспоминал простую, но строгую логику Юлии Григорьевны, и старался говорить на гражданском языке.

После окончания Интерната я часто звонил Юлии Григорьевне, виделся с ней, и с удовольствием отмечаю, что в душе она остаётся в точности такой же молодой, какими были мы, когда пришли в Интернат. Она помнит всех нас, помнит, кто откуда приехал в Интернат, кто куда после Интерната уехал, и кто что натворил во время пребывания в Интернате.

В мой выпускной вечер 23 июня 1968 года я сказал ей: "Юлия Григорьевна, Вы ещё увидите в Интернате моего сына". И когда Юлия Григорьевна отмечала свой очень серьёзный юбилей, то за цветами послали, конечно, именно вышеупомянутого молодого человека.

Певец Интерната - Юлий Ким, отчество которого для нас, как я уже говорил, было Алексеевич. Он говорил мне совсем недавно, что если звонит кто-то и спрашивает Юлия Алексеевича, то этот кто-то - из интернатских.

Вестибюль Интерната тогда был раскрашен примерно так. Слева от входа был во всю высоту стены (за которой - физпрактикум) нарисован, по мысли авторов, Прометей, не обременённый тяжёлой одеждой, и несущий огонь гражданам. Мужчина сей стоял в позе буквы "Г", сильно наклонённой вправо, его рука была вытянута вперёд, являясь верхней частью этой буквы, и в ней он держал что-то вроде атомного ядра. В правой половине вестибюля был в таком же формате и в таком же стиле нарисован, видимо, учащийся ФМШ ДЕ (Физико-Математической Школы Древнего Египта). Этот учашийся был одет в тогдашнюю школьную форму, то есть в набедренную повязку, на голове у него имелось что-то вроде восточного тюрбана времён позднего средневековья, а руках - доска и палочка для писания. Сидел этот парень, как и положено было в древнеегипетских ФМШ, в позе лотоса и делал умное лицо.

До сих пор хорошо помню начало спектакля, сделанного Юлием Алексеевичем, и посвящённого трёхлетию Интерната. Спектакль назывался "Ходят слухи", и хорош был тем, что в нём каждый или почти каждый исполнял роль самого себя. Это было очень удобно: не надо было входить в образ, всё получалось очень естественно. После торжественной части заседания, посвящённого трёхлетию, в зрительном зале Дома Культуры МГУ народу набралось столько, что огрызку от яблока упасть было негде, но что будет на сцене - никто не знал.

Открывается занавес, и зрители видят: посреди сцены стоит стол, на столе сидит в позе лотоса одетый в одно полотенце некий юноша, в руках которого - тетрадь и ручка. Слева от него стоит, повернувшись к столу, в позе того Прометея и в такой же одежде стоял другой юноша. Фигура молчала.

Зрители тоже молчали и ничего не понимали.

То есть несколько секунд все вспомнили, что где-то эту композицию уже видели, что это - что-то очень знакомое, но сцена предполагала ассоциации сценические, но никак не скульптурно-архитектурные.

Дошло до всех одновременно.

Думаю, что зал ДК МГУ такого смеха никогда до этого не слышал. Мне казалось, что на нас грохнется люстра, не выдержав этой ударной волны, но люстра устояла, точнее, увисела. Смеялись простые академики, важные доктора и кандидаты наук, аспиранты, студенты, школьники, преподаватели всех предметов в Интернате и Раиса Аркадьевна. Смеялись, хотя ни одной фразы ещё сказано не было.

Потом был лёгенький канканчик:

"Ходят слухи, ходят слухи,
Что у нас открыли Интернат!
Это что-то в роде, в стиле, в духе
Учрежденья для цыплят.

В этом небольшом бедламе
Будет всё не так, как должно быть!
Там, представьте, между нами,
Там, представьте, между нами
Будут яйца курицу учить!...",

и далее в течение часа или немного более того зрители изнемогали от хохота, узнавая на сцене себя, узнавая ситуации, показанные так, как может это сделать только человек чрезвычайно остроумный и талантливый.

Известный интернатовцам всех поколений "Вальс Администрации" - из того же спектакля. В те времена в Интернате было много завучей: семь или восемь: по математике, по физике, по гуманитарным предметам, по воспитательной, опять же, работе... Никто не знал, зачем их столько нужно, но некоторые понимали, что это - какая-то глубокая задумка Раисы Аркадьевны, но какая именно - уже не понимал никто. И вот на сцену выходили около десятка мальчиков, на каждом из которых висела табличка "ЗАВУЧ", и на одном висела табличка "САМ". Вальс Администрации исполнялся ими с чувством глубокого удовлетворения, с гордо поднятыми головами, и после последних слов: "для вас дортуары, для вас будуары" тот, на котором было написано "САМ" произносил строгим голосом: "Ура, товарищи!" и остальные так же строго-сдержано вторили ему: "Ура!"

Раиса Аркадьевна слушала этот вальс очень внимательно.

Я с удовольствием вспомню несколько более подробно нашу художественную самодеятельность тех времён. Юлий Черсанович Ким написал с тех пор много песен, в том числе к кинофильмам, много пьес, стихов, и мне, как наблюдателю со стороны, видится, что не последнюю роль в его успехе сыграло его творчество как автора и режиссёра именно в Интернате. Все его спектакли, или даже некоторые игровые сцены, написанные им для тех или иных событий из интернатской жизни, были очень подвижны, очень ёмки в идейном и чисто текстовом плане. На сцене во время игры было постоянное движение, диалоги, песни, арии, и так далее: в единицу времени зрители получали очень много информации, и смотрелось это с хорошим напряжением.

В 1965-66 годах Юлий Черсанович написал спектакль "Весеннее ЧП" - что-то из жизни физико-математических школьников с некоторым пиратским уклоном. Или наоборот: что-то из жизни пиратов, которым дали задачу по математике. Известные интересующимся гражданам его песни из пиратской серии - из этого спектакля. Серия оказалась очень содержательной, образ труженика ножа и абордажного крюка был в ней выписал очень чётко, рельефно, ёмко, смачно. Автор, конечно, в силу рамок поставленной задачи закрывал глаза на уголовную сторону профессии пирата, как позже на одном из своих компакт-дисков говорит сам Юлий Черсанович, но его замысел понимали все или почти все, а кто не понимал - становился литературным или окололитературным критиком. Я сожалею, что не видел спектакля: он был сделан и сыгран, когда меня в Интернате ещё не было.

К трёхлетию Интерната Юлий Черсанович написал спектакль "Ходят слухи", к четырёхлетию - спектакль "Танретницепс". Слово-то какое! Особенно для тех, кто не умеет читать справа налево. Сюжет спектакля был примерно таков: два школьника, фамилии которых были Тоток и Смирных, роли которых исполняли, разумеется, Саша Тоток и Гена Смирных, были подвергнуты какому-то административному взысканию за мелкие провинности в некотором физико-математическом интернате, и решили удрать из него на ракете, сделанной для необозначенных в спектакле целей. Ракета эта была изготовлена из досок, была трёхступенчатой, имела что-то вроде шпиля, символизировала одновременно и ракету, и МГУ, и некую сверхидею спектакля, и наши школьники решили эту самую ракету, выражаясь грубо, угнать. И вот они, вместе с неким Кимбергом (попробуйте угадать, кто играл эту роль), своим старшим шефом и наставником, поют в ритме медленного вальса песенку:

Нас вызывает директор,
Дать нам большой раздолбон,
За то, что так элегантно, так эффектно
Катимся мы под уклон!

Нас вызывает директор,
Всыпать по первое число!
Ого!
Что ж тут нелепого,
Это ведь хлеб его,
Это его ремесло!

- и ещё через пару куплетов садятся на ракету, берут в руки как инструмент управления настоящие вожжи, достать которые в Москве тех времён было большой трудностью, и продолжают петь:

Прощайте, дома и улицы,
Прощайте, физматумницы,
Прощайте!!!
Настал наш час!
Директор! В последний раз
Нам пошутить позволь!

10, 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1, Н О Л Ь!

Раздаётся страшный грохот и внизу ракеты, как и положено ракете, видна вспышка: вожжи были системой тяг соединены с примерно полусотней пиротехнических хлопушек, укреплённых под нижней ступенью ракеты, всё это было хорошо отрегулировано, пожарник, которого пришлось долго уламывать, был на всякий пожарный случай наготове с огнетушителем, в зале потух свет, и в темноте было слышно, как Кимберг энергичным голосом командует полётом:

Парни! Продуйте дюзы к сроку!
Откройте левый парсек, нечем дышать!
Эй, отпаялись параметры сбоку!
Один за всех я должен думать и решать!

- Шеф! Мотор фотоны глушат!
- Шеф! Гамма лучи засоряют глаза!
- SOS! Спасите наши души!
- Шеф, отказали тормоза!

- Well! Давайте без паники, парни!
- Well! Включайте поле Гордеева! Well!
Бензин за борт,
продержимся на куперцатомане,
Подайте бутылку Клейна,
Я что-то пить захотел!
- Well! Так и держать по этой кривой,
Ни перед чем, ни перед кем не отступая!
Нам, ребята, что ль впервой,
Я ручаюсь головой,
Вывезет кривая! Well!

- Шеф говорит: всё будет O'K!
Значит, всё так, как нужно!
Эх, подружка,
Где же кружка?
Сердцу будет веселей!

И вот так наши герои оказываются в Антимире, и конечно, попадают там в Танретницепс. Они видят, как на этой же самой ракете сидит одетый по подобию древних в простыню Валерий Александрович Гусев, роль которого играл (см. выше), и хорошим оперным баритоном поёт:

Что наша жизнь? Безумный карнавал!
В ней порядка, смысла, вкуса!
Да я в гробу её видал!
Пойду в пустыню удалюся!

Хочу познать законы естества,
Дойти до точки, иль до ручки,
Сухая корка и трава -
Вот стол святого самоучки!

Платон, Евклид, нам хватит на троих!
Уйдём от всех, в себе замкнёмся!
Как параллельных две прямых
Мы с ними не пересечёмся!

а дальше, уже в формате "Варяга":

Прощайте, товарищи, с Богом, иду
На горку и выберу темку!
Быть может, частичку какую найду,
Или докажу теоремку!

- и хор девушек за сценой:

Уходит товарищ, уходит герой,
И связь порывает с народом!
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Пускай лучше шлёт переводы!

Герои встречаются со своими Анти-Тотком, Анти-Смирных и Анти-Кимбергом, и те спрашивают: "А что вы использовали в качестве горючего?" Куперцатоман, отвечают гости; это очень просто: берётся обыкновенный неразведённый куперман и смешивается с трёхпроцентным пуцато.

Владимир Григорьевич Куперман и Владимир Владимирович Пуцато, сидевшие в зале, были очень довольны.

После беседы с гостями Анти-Тоток говорит: "Пойду в столовую, в отдел жареных цыплят! Как они надоели! Как я соскучился по простым позавчерашним биточкам!"

Заканчивался спектакль очень натурально, в духе тех многочисленных и совершенно бестолковых комиссий, которые волнами накатывались тогда на Интернат. В некоторый момент на сцене Анти-Кимберга спрашивают: "А какие у Вас планы" - и Анти-Кимберг отвечает: "Обширные, знаете ли, далекоидущие". Спрашивающий, изображающий какого-то тупого инспектора из образовательного начальства, морщится и говорит: "Да я не об обширных, не о далекоидущих! Я о поурочных, административных... " - от его слов веет такой жуткой скукой, что все понимают: это - образовательный начальник. И тут на сцену выходит Руслан Германович Невский (роль которого играл...), и говорит, обращаясь к зрителям: Всё, всё, всё, заканчивайте спектакль, Юлий, заканчивай спектакль, ребята, всё, собирайтесь, у нас тут комиссия, у нас тут гости, зрители, расходитесь, пожалуйста, все расходитесь... Академики повставали с мест, ничего не понимая, зрители попроще тоже ничего не понимали. Все ничего не понимали. Руслан Германович обращался и к зрителям, и к артистам, и выглядело всё исключительно натурально. Кончилось, конечно, словами: Вот все спрашивают, куда идёт этот Интернат? Нужен ли этот Интернат? Зачем нужен этот Интернат? Не пора ли его закрывать? - и всё это после соответствующих куплетов плавно перетекало в Гимн ФМШ, и спектакль на самом деле заканчивался.

Много лет спустя Юлий Алексеевич Ким приехал в Волгоград с небольшой концертной программой. Его сопровождал и помогал ему его товарищ, и в беседе со мной этот товарищ сказал: "Знаешь ты или не знаешь, но Ким - гений!" Я объяснил, что знаю это уже около тридцати лет.

Речка моего повествования делает очередной изгиб.

Я не могу не упомянуть об интереснейшем преподавателе и человеке Алексее Брониславовиче Сосинском. Его уроки и спецкурсы поражали эрудицией автора, юмором, доступным для понимания только достаточно подготовленным слушателям, интересными сопоставлениями, красивой и тонкой логикой. Кроме того, у Алексея Брониславовича было своё число.

Это было число 17.

Выглядело это примерно так.

Во время чтения лекции, например, по спецкурсу "Бесконечные конструкции" Алексей Брониславович говорил: "Рассмотрим какое-нибудь натуральное N, например, пусть N = 17..." Все и так знали, что у Алексея Брониславовича N всегда равно именно 17, и ни одной копейкой больше или меньше. Лекции были, сознаюсь честно, хороши, очень чётко структурированы, их общий план был хорошо продуман, и однажды Алексей Брониславович сказал: "Я не уверен, что вы запомните всё, что я говорил вам на лекциях, но думаю, что часть этой культуры останется в ваших головах. Пройдёт много лет, быть может, лет десять, или семнадцать, кто-то из вас станет профессиональным математиком, напишет много книг, быть может, пять, восемь, семнадцать,... и я надеюсь, что мои идеи и мои лекции ему в его работе пригодятся... "

Собирая нас в поход по Подмосковью, Алексей Брониславович излагал план похода: "Мы доедем на электричке до Икши, затем пешком километров семнадцать... "

Алексей Брониславович хорошо понимал, что ФМШ означает не в последнюю очередь "Футбольно-Математическая Школа", и насколько мне известно, мечтал, чтобы команда преподавателей победила команду учащихся с хорошим счётом N:0, где N - какое-нибудь натуральное число, например, N = ... Далее - по тексту.

А какие были у нас физики!

Моё неспешное и беспорядочное повествование повернуло в сторону физиков.

Какие это были физики!

Великолепный лектор Яков Абрамович Смородинский читал лекции не торопясь, у него всё получалось легко и складно, и мы удивлялись: как это до таких пустяков физики не могли додуматься столетиями? Он показывал какой-либо факт с той стороны, затем с этой, после этого - совсем с другой, и мы хорошо видели связи, причины, систему. Это было ненавязчиво и красиво. В силу своей чрезвычайной занятости он не вёл уроков в классах, и мы жалели об этом.

Но это место на баррикадах занимали другие бойцы.

Владимир Михайлович Стучебников был солиден, нетороплив, ироничен, очкаст. Когда вызванный к доске физматшкольник, полный энтузиазма решить задачу, с разбега, не подумавши влетал со своими идеями в очередную жемчужную кучу, и останавливался с лицом, на котором был изображён абсолютный вакуум, Владимир Михайлович спрашивал, произнося раздельно каждое слово: "Ну. И. Что?", и вопросительно смотрел на несостоявшегося гения.

Этого вопроса боялись. Вопрос этот задавался тогда, когда Владимир Михайлович видел: учащийся в полном тупике, и выхода сам не найдёт.

Задачи Владимир Михайлович давал трудные, но когда студиозус начинал тонуть, никогда не топил его: чётко улавливал момент начала погружения, и продувал кингстоны. После его уроков задачи решать мы умели, потому что он учил нас зрить в корень.

Владимира Михайловича воспел Юлий Алексеевич Ким в одной из своих песен: "Пойду, обольюся слезами":

"Катися, слеза, по жилетке,
Раздайтесь, глухие рыданья!
Ведь жили же предки,
Качаясь на ветке
Без высшего образованья!

Учебников дьявол им не дал,
Стучебников был им неведом,
И если б тогда я неплотно обедал,
Я мог бы закусить соседом... "

Ещё один физик на своей первой лекции не представился; полный личного обаяния очень мило, с улыбкой и хорошо продуманными паузами прочитал лекцию по механике, и после этого спросил, какие имеются вопросы. Слушатели начали задавать вопросы, в частности, о том, какими задачниками по физике следует пользоваться для подготовки к поступлению в приличные вузы. Лектор перечислил несколько книг, но не упомянул недавно вышедший очередным изданием и приобретённый всеми нами задачник под редакцией Буховцева. Его спросили об этом задачнике, и он стал не слишком лестно о нём отзываться: не слишком удачное расположение задач, состав задач оставляет желать... и так далее, и тому подобное. "Почему Вы так говорите? Задачник Буховцева - весьма хороший задачник" - справедливо возразили мы, и услышали в ответ с легкой улыбкой:

"Видите ли, как бы вам это сказать, дело в том, что я и есть тот самый Буховцев..."

"У - У - У - У!!!" - раздалось по рядам.

Всю перемену Борис Борисович давал автографы.

Известна истина: где физика - там физпрактикум.

За стеной вестибюля первого этажа мы проверяли законы физики, вычисляли скорость полёта пули, вязкость жидкости, ускорение силы тяжести, коэффициенты преломления, и ещё много-много всякой всячины. Заведующая физпрактикумом Галина Сергеевна Тарасюк любила нас всех, и терпение имела почти сингулярное. Терпение это переходило в иронию, когда она комментировала результаты наших экспериментов и вычисления, представляемые нами в доказательство, например, неверности второго закона Ньютона или законов сохранения энергии. Ежедневно она выслушивала наши объяснения того, почему равенство в теореме Штейнера в эксперименте расходится на два порядка, показатель преломления получился отрицательным, а вычисленная скорость пули, выпущенной из ствола в мешок с пластилином, получилась превышающей световую раз примерно в десять. Речь её была примерно такой: "Видишь ли, голубчик, ты зря претендуешь на открытие своего закона сохранения: у тебя получился как раз закон несохранения. Я сомневаюсь, чтобы все поколения физиков, родившиеся до тебя, были неправы, и скорее всего, неправ кто-то другой. Твои вычисления, конечно, гениальны, но они несколько озадачивают. Получается, что ускорение силы тяжести в районе расположения Интерната превышает ускорение на поверхности белого карлика. Нет, милый мой, это не в Энциклопедии ошибка. Это ошибся кто-то другой. Ну что значит "тем хуже для Энциклопедии"?

Потом всегда, конечно, выяснялось, что где-то в процессе вычислений потеряны несколько нулей, свалены в одну кучу единицы измерения в разных системах, сложены величины разных размерностей, и прочее, и прочее, и прочее. Предвкушение радости от открытия нового физического закона, напрочь отрицающего, вопреки очевидности, все открытые до этого, быстро иссякало, и несостоявшийся Нобелевский лауреат начинал перемалывать кучу чисел заново. Постепенно вычисляемое на основе эксперимента с физическим маятником ускорение силы тяжести в помещении физпрака опускалось сначала до такового на поверхности Солнца, потом оно становилось равно ускорению на поверхности Юпитера, потом результаты вычислений плавно приближались к величине, которая получилась бы, если бы Интернат находился на небольшом астероиде, и процесс поиска истины продолжался в обратном направлении. К обеду учащийся успевал как раз: на обеде, ощущая проваливающуюся в желудок пищу, он реально понимал, что с ускорением по-прежнему всё в полном порядке, оно равно указанному в Энциклопедии. Нобелевская срывалась, но на следующую неделю оставалась ещё надежда: удастся ли доказать Галине Сергеевне, что были неправы Ом, Ампер, Кулон, Максвелл, и прочие давно жившие физики, которые уже не смогут по понятной причине оправдаться.

Проблема физиков и лириков всегда витала в Интернате. Витание это было ненавязчивым, но споры имели быть жаркими и стороны расходились, каждая при своих. Наши преподаватели литературы Елена Гургеновна Антонова, Галина Васильевна Белоцкая, Юлий Алексеевич Ким, Николай Иванович Герасимов никогда не давили на нас "яркими образами", "типичными представителями", и прочими штампами преподавания литературы в школах для нормальных детей. Мало кто из нас знал, к какому отряду позвоночных принадлежали по этой классификации, например, Е.Онегин, Печорин, К.Бессмертный, и другие литературные герои, но читали мы много, и читали самую разную литературу. В Библиотеке Интерната, о которой речь впереди, было по нескольку комплектов толстых журналов, которые постоянно читались интернатскими детками, и новинки советской и иностранной литературы мы знали одними из первых. Уровень нашего чтения был гораздо выше, чем это было у старшеклассников нормальных школ, и сейчас я знаю, что для многих из нас это сказалось на всей последующей жизни.

Наши сочинения никогда не напоминали школьную разборку типа "тот - положительный герой", "тот - герой меньше нуля", и тому подобное. Это не поощрялось, поощрялось другое. Поощрялась мысль.

Однажды Галина Васильевна Белоцкая задала нам к послезавтрему сочинение на тему "Будущее Чацкого". Мы, конечно, стали спрашивать у неё подробности задания, и Серёжа Романенко как бы между прочим спросил, можно ли написать в стихах. Галина Васильевна поняла, что Серёжа шутит, и так же в шутку сказала, что вполне можно.

Два вечера Серёга угрюмо сидел в разных углах Интерната и что-то в задумчивости писал. В положенный срок он принёс толстую тетрадь со своим творением, которое оказалось, конечно, в стихах размера оригинала. Сюжет был прост и подходящ к тогдашнему концу великой исторической эпохи "русский с китайцем - братья навек!": Серёга отправил Чацкого путешествовать по Китаю, путешествие продолжалось около двадцати лет, и когда Чацкий, возвращаясь в Москву, проезжал по Кременчугской улице, именно, проезжал мимо Интерната, на него упал балкон, на котором стоял Фамусов. Возмущению Галины Васильевны не было предела: "Вы только посмотрите, куда годится этот сюжет! Где здесь Мысль? Образы героев не проработаны как следует! В тексте появились какие-то посторонние персонажи! К тому же во времена Чацкого в Москве не было Кременчугской улицы!" - это был самый убийственный аргумент, и Галина Васильевна процитировала отрывок:

"Ну что, ямщик, везёшь ли до Китая?
- На этот счёт сомненья оставляем!
Мой конь ретив, овса, пожалуй, хватит,
Не хватит - свистнем где-нибудь...
Немалый предстоит нам путь,
Но с Божьей помощью докатим!... "

"А что это за монолог швейцара Фильки!?" - продолжала возмущаться Галина Васильевна:

"Поистине нет счастья в этом мире...
Да, жизнь - вода, но иногда
Она опасней, чем H₂SO₄!..."

Оценка была такая: "Два" - за литературу, "Пять" - за русский язык. "Два" за литературу объяснялось именно отсутствием содержательного сюжета, отсутствием мысли, отсутствием идеи.

Сережа Романенко всё равно ходил в героях, и к двойке по литературе, не поставленной, кстати, в журнал, отнёсся, как боец к своим ранам, полученным в борьбе за доброе дело.

Идея присутствовала в другом сочинении, что-то такое про бедную Лизу. Саша Мелешко на нескольких страницах описывал переживания указанной девушки. Описание было захватывающим, душещипательным, хорошо показана была природа, буря за окном, комната этой Елизаветы, и так далее. Невооружённым глазом было видно, что художественный уровень текста был высок, разве что у слушателей слезу не вышибало. Сочинение заканчивалось словами о том, что абитуриентке Елизавете Карамзиной предстояло завтра сдавать вступительный экзамен на механико-математический факультет.

"Пять" - сказала Галина Васильевна.

Русский язык, бесспорно, велик и могуч, но и английский неплох. Учить иностранному языку по принципу "выплывешь - выживешь, утонешь - и то неплохо" - было идеей гениальной. Минимальное количество простых текстов, максимальное количество новых слов и новой грамматики на каждом уроке производило впечатление катка для утрамбовки асфальта, который ездил по физматшкольнику, давя его новыми и новыми текстами, терминами, спряжениями и идиомами. Отпечатанные отдельными брошюрками главы из книги Куранта и Роббинса "What is the Mathematics" никто и не думал адаптировать, и на вундеркинда, ни шатко - ни валко учившего в своей родной Запупырьевке немецкий язык, сваливалось на первом же уроке: "God created natural numbers, ewerything else is man's handywork..."

Правильно написал? Или уже забыл на 35 лет?

Кажется, не забыл. Всю жизнь буду помнить. А сколько раз меня это выручало - и не сосчитать!

И в самом деле, внутри Интернат был гораздо больше, чем снаружи. В нём была ещё и Библиотека.

Кто же не помнит нашу Библиотеку!

Заведующая Библиотекой Фаина Владимировна Шебселович пользовалась авторитетом, близким к абсолютному. (В Природе ничего не бывает абсолютного!) Удивительно, как ей удалось собрать в Библиотеке Интерната такие книги, которые там оказались, в обстановке тогдашнего всеобщего дефицита на хорошие книги. Её работа в собирании Библиотеки - подвиг, стоивший ей нервов, очень часто здоровья, и маленькой зарплаты библиотекаря. Почему она за ту зарплату работала в тех условиях, в которых она работала, и с таким результатом - одна из загадок и воплощение одного из противоречий Природы, разгадать которое будет очень трудно. В некоторые месяцы количество книг в Библиотеке увеличивалось на 1000 экземпляров. Мне рассказывали, как однажды в первые годы существования Интерната кто-то сказал на одном из полуофициальных мероприятий, что в момент открытия Интерната в его Библиотеке было 0 книг, но вот именно сейчас их в 30 тысяч раз больше. Его все поняли.

А ещё в Интернате была химия. Конечно, химию представляла Марина Сергеевна Веденеева, много лет проработавшая в Интернате.

Несколько интернатских поколений помнят, как раздавалось по этажам: "Ах, охломоны вы эдакие, ну кто же льёт воду в кислоту, ангидрид вашу в перекись водорода!!!" И ругалась она по химически, и учила в любви объясняться тоже по химически, а нас всех любила ласково-задушевно, то есть по человечески. До сих пор вспоминаю некоторые её поучения: "Чудище моё лохматое, ну представь себе, что ты проведёшь эту реакцию. Что будет?" - "Ничего не будет, Маринсергевна!" - "Вот именно, ненаглядный мой, ничего не будет! И тебя не будет, и меня не будет, и Интерната не будет... Ямка тут будет о-о-о-о-очень большая... Так что как провести этот синтез, и какими должны быть катализаторы, я тебе, родненький мой, не скажу, ничегошеньки не скажу, и ещё раз не скажу, поросёнок ты ушастенький!"

Сколь же обширен Интернат изнутри!

Можно ли назвать нашу столовую местом, в котором мы находили душевный покой - вопрос сложный; что-то такое мы там, конечно, находили.

Примерно осенью 1967 года на стене в большом зале столовой появилось что-то вроде наскальной росписи. Интернатский художник Лёвушка, фамилию которого, к стыду своему, я не помню, приглашённый Инной Самойловной специально для придания Интернату должного (какого именно - никто не знал) облика, изобразил что-то вроде средневековой пирушки. За длинным столом восседали в разнообразных позах граждане проклятого феодального прошлого в рыцарских доспехах, при этом они, будучи в шлемах, ухитрялись принимать обильную пищу и напитки тех времён; пища и напитки были изображены нечётко, но все понимали, что они есть, и их много. Меж ног рыцарей был изображён крокодил, вся эта икебана была детализирована какими-то жуткими птицами, мелким зверьём неизвестных науке образцов,... всякого рода цветами, и прочим, и что хотел сказать автор этого произведения - было неясно, но нарисовано было сочно, крупно, смачно. Сам автор говорил, что это был полёт его души, поломанной где-то в предыдущем месте. Напротив, Инна Самойловна утверждала, что картина сия не несёт воспитательно-эстетического начала, не пропагандирует здоровый образ жизни и любовь к науке, но так и быть, пусть остаётся.

Иногда в столовую заходила покормиться Раиса Аркадьевна. Записав в специальной тетрадке для бухгалтерии себя, она просила кого-либо из учащихся взять для неё положенный обед: конспирация соблюдалась ради того, чтобы Раиса Аркадьевна получила именно то, что дают нам. После этого начиналось самое замечательное: Раиса Аркадьевна начинала выбирать ложку и вилку. Она не могла пользоваться приборами, на которых были начертаны некие слова, отсутствующие в обычном орфографическом словаре, и увидев такую ложку или вилку, бросала её в произвольном направлении. Получив начальный импульс и вращательный момент, предмет летел, подчиняясь далее законам механики. Кто успевал поймать или увернуться - тот молодец, кто не успевал - получал в свою тарелку ещё одну ложку. Частота вылета алюминия из рук Раисы Аркадьевны по порядку величины иногда была сравнима с частотой испускания частиц в хорошем синхрофазотроне, и скорость тоже приближалась к скорости той мелкоты. Всё это она проделывала сосредоточенно-молча, а мы заключали пари: сколько? Угадывали редко, реальность почти всегда превышала наши предположения.

Это, конечно, было безобразие. Раиса Аркадьевна не знала, как с этим бороться: нанести надпись на мягкий алюминий можно было практически чем угодно. На собрании старост классов она, затронув этот тонкий момент интернатской жизни, ужасно ругалась, спрашивая старост: "Ну вот ты, да-да, именно ты, скажи, что написано на ложках в столовой? Ну, говори, говори...!" - "Да как бы Вам сказать, Раиса Аркадьевна... " - "Вот, правильно, и сказать не можешь! Я вам скажу, что там написано! Правильно, там написан мат, мат, и ещё раз мат! А вы знаете, сколько стоит заменять раз в две недели все ложки в Интернате?"

"Ух ты!" - подумали детки, образумились, и надписи на ложках и вилках перестали появляться. Кто-то видел надпись "Да здравствует Раиса Аркадьевна!", но как она могла уместиться на территории ложки - не совсем ясно.

Был один очень грустный случай в истории Интерната, связанный со столовой, и чтобы развеять всякие неясности в Истории и убрать многочисленные поздние информационные наслоения, искажающие истину, я расскажу о так называемой "голодовке" в Интернате, случившейся примерно в феврале 1968 года.

Повара на кухне, конечно, воровали. Делалось это в полном соответствии с положением дел во всегдашней России и в тогдашнем Советском Союзе: "Воруют". Нам, конечно, от этого было не легче. Время от времени поваров на воровстве ловили, и они изгонялись Раисой Аркадьевной из Интерната. Что она при этом говорила, я услышал случайно лишь однажды, там была вполне нормативная лексика, зато КАКАЯ!!! Многие из новых поваров, однако, быстро повторяли путь своих предшественников. Мне неизвестно, сколь велико было воровство, и насколько сильно оно отражалось на качестве приготовления пищи. Должен заметить справедливости ради, что какое-то время столовская готовка была, скажем так, не очень высокого качества, хотя и не такого плохого, как мне рассказывали позже выпускники Интерната, слышавшие об этом от тех, кто слышал от тех, кто однажды разговаривал с теми, кто... Далее по индукции.

Кто-то, уж не помню кто именно, или делаю вид, что не помню, придумал идею неприхода учащихся на завтрак, и далее на обед, на ужин, и так далее, полагая, что качество еды от этого улучшится. Быстро была написана какая-то бумага с соответствующими требованиями, кто-то под ней подписался, кто-то не подписался, бумага была повешена на доске объявлений, и попала к Раисе Аркадьевне, как только Раиса Аркадьевна приехала на работу. На завтрак из всех школьников пришли три или четыре человека. Раисой Аркадьевной немедленно, во время уроков, были собраны старосты классов, отдельно - классные руководители, потом те и другие вместе, и обсуждение ситуации шло, насколько мне известно, без нажима со стороны Администрации, и в целом достаточно содержательно и конструктивно: все понимали, что ситуация серьёзная. Такие консультации, переговоры, споры и тому подобные разговоры продолжались непрерывно примерно до обеда, и были, насколько я понял, довольно насыщенными: я сужу по суете и многочисленным передвижениям руководства Интерната, преподавателей, старост классов, комсоргов, и других ответственных и не очень ответственных лиц. Приближалось время обеда, и обед посетило уже около двух десятков человек. Уроки в этот день в Интернате шли чисто формально, усвоением знаний никто не занимался: обсуждалась в разных склонениях и спряжениях наличная ситуация. После обеда Раиса Аркадьевна собрала старост классов, комсоргов, классных руководителей: разговор длился около часа. Нам было объявлено, что качеством приготовления блюд в рамках своих возможностей займётся Администрация и в случае необходимости "компетентные органы". Кроме того, в Интернате вводится специфическое дежурство: школьники по очереди, то есть по расписанию, составленному Администрацией, должны дежурить в столовой с самого раннего утра и проверять количество и качество закладки ингредиентов в столовские котлы.

И вот настала очередь моего класса, и моя в том числе. Около 5 часов утра я со товарищи приступил к дежурству, основная забота которого состояла, конечно, в чистке картошки на всю братию, то есть примерно на 300 едоков. И вот в ходе этого интеллектуального занятия мне удалось пообщаться с нашей поварихой, имя которой моя память не сохранила, но уважением она в Интернате пользовалась: то ли не воровала, то ли не попадалась, но к нам она относилась хорошо, и общалась с нами, если можно так сказать, душевно. Она рассказала мне то, о чём я где-то в глубине души догадывался: раскрыла секрет невысокого качества еды. Повариха наша говорила о том, что в таких больших котлах приготовить, например, суп совсем хорошего качества невозможно: его слишком много. Она иронически отнеслась к нашему контролю закладки ингредиентов: закладка эта, конечно, велась строго по утверждённым бумагам, но еда получалась такой, какой получалась. Эта мудрая женщина говорила не спеша, веско, и я во многом ей поверил: она хорошо аргументировала. Продукты воровались в основном до закладки, жульничество творилось в других звеньях цепочки, хотя и до котлов не всегда доходило то, что должно было туда попадать. Её правота обнаружилась очень скоро: достаточно хорошую пищу в таких количествах и в таких условиях приготовить невозможно, и мы это увидели, контролируя закладку продуктов в котлы чуть ли не с милиграммовой точностью.

Качество еды после описываемых событий улучшилось, хотя и не принципиально, и вскоре история эта забылась, поскольку на смену ей постоянно приходили события новые и не менее содержательные.

В те времена любимым местом интернатских посиделок после напряжённого трудового дня и ужина (здесь я пропускаю слово "напряжённого") был переход между корпусами. Детки сидели прямо на трубах отопления, грели себе кому что надо было, кто-то бренчал на гитаре, травили байки, в общем, отдыхали. Сидящих на трубе было гораздо больше, чем "А" и "Б", и иногда больше, чем букв во всём алфавите. Призывы лиц, данных нам в наставники, слезть с трубы, поскольку это может плохо кончиться, результата не имели: работал общеизвестный русский "Закон Грома и Мужика".

Всякий Закон объективен, и действует независимо от воли отдельных лиц, потому что он - Закон, учил нас Руслан Германович.

Тихим зимним вечерком, когда температура за бортом интернатского корабля была около 250^оК, наши болельщики-хоккейщики смотрели в вестибюле трансляцию с чемпионата мира. Где-то, как сказал один из живописателей интернатского быта, слышался запах брюк, жареных на утюге, кто-то варил чай или сосал сгущёнку, пробив в банке две дырки: одну для молока, другую - дренажную для воздуха, были и такие, которые в этот поздний вечер решали задачи по математике или физике, или даже учили английский, сколько-то (никто уже никогда не узнает, сколько именно) школяров сидели на той трубе, во всех окнах горел свет, жизнь была безмятежна и размерена; Интернат, как уже повествовалось, напоминал корабль, плывущий среди океана.

Имя этому кораблю на сей раз было: "Титаник".

Момент, когда лопнула труба в переходе, был отмечен шипением пара температурой около 373^оК, струёй кипятка под давлением около 7.0*10⁵ паскалей и диаметром около 0.03м, воплями, беспорядочной беготнёй, и тому подобными звуками и движениями. Переход за несколько секунд был заполнен туманом, на его полу был толстый слой кипятка, и процесс превращения перехода и вестибюля Интерната в русскую баню шёл очень быстрым темпом. Как в русской сказке, спасение было в кранах, которые в мастерской, которая в подвале, который в учебном корпусе.

Болельщики смотрели хоккей, как ни в чём не бывало. Им мешал туман, и они немного возмущались.

Сейчас я хорошо помню, как несколько братьев по разуму довольно быстро нашли эти краны, закрутили их, и гейзер прекратился: дальнейшая история отличается от истории "Титаника". Откуда-то были извлечены лопаты для уборки снега, и бывшие сидельцы на трубе весьма дружно выгоняли воду на площадку перед входом в Интернат; это продолжалось примерно до двух часов ночи.

Болельщики продолжали смотреть хоккей.

Наутро перед Интернатом был отличный лёд, специально для хоккея. Отличившиеся в его изготовлении были премированы билетами в театры на самые дефицитные спектакли.

Билет на "Принцессу Турандот" в театр имени Вахтангова до сих пор храню, как хорошую память о Раисе Аркадьевне.

После этого жители Интерната очень долго передвигались в переходе строго по осевой линии, не приближаясь к трубам отопленния, и помня про ружьё, стреляющее иногда само собой.

Окрестности Интерната были не менее обширны, чем сам Интернат. На месте нынешнего рынка была растительность и овраг, пойма Сетуни была живописна и безлюдна, её наполняли лишь заброшенные садики и густые заросли кустарника, и особенной приятностью пейзажа были маленькие мостики через речку, состоявшие из двух досок, передвигаться по которым надо было очень и очень умеючи. Сама Сетунь состояла не совсем из воды, или совсем не из воды, вода была лишь одной из компонент того, что там текло, и в самые сильные морозы от речки шёл иногда довольно густой туман. Зимой в окрестностях Интерната имелось много лыжных трасс самого разного качества и рельефа, и чрезвычайно хорошо было кататься на лыжах по холмам, там, где сейчас стоит больница или что-то вроде этого. Особым шиком считалось скатиться по длинному пологому спуску прямо к речке, попав при этом лыжами прямо на мостик из двух досок. Ещё более ценилось, если лыжник после такого выхода на мостик попадал каждой лыжей точно на соответствующую доску, и оказывался спустя секунду на противоположном берегу Сетуни, но не в самой Сетуни. Неудачник же, выбравшись из этой жидкости, бежал в хорошем темпе в Интернат и отмывался там в душе, успев при этом иногда схватить лёгкий насморк, но не более того: народ в Интернате, как говорила Раиса Аркадьевна, крепок.

Физкультура в Интернате ценилась. Аббревиатура "ФМШ" означала, конечно, вовсе не Футбольно-Математическую Школу, но что-то такое в этом было. Постоянные соперники: команда преподавателей и команда школьников - играли с переменным успехом, спортивный зал никогда не пустовал, и иногда по весне кто-нибудь из молодых преподавателей математики или физики приходил на урок с задачником в одной руке и с футбольным мячом в другой. Несколько секунд наш старший товарищ и наставник мялся, не зная, как доходчивей изложить свою идею, но потом говорил примерно так: "Ну, в общем, погода хорошая, и, как бы это сказать, сегодня физика будет проходить на спортплощадке". Мы шли играть в футбол.

Понимание нами физических законов от этого, разумеется, не страдало.

Были у нас и родительские собрания. Разумеется, проходили они не совсем так, или вовсе не так, как в нормальных, по терминологии Александра Абрамовича, школах, и не так часто: как правило, раз в год. Родители задолго извещались о времени собрания; приезжали, конечно, далеко не все, но многие. Собрание проходило два дня, и включало в частности, довольно насыщенную культурную программу для родителей: многие из них жили в достаточно отдалённых от театров, концертов и тому подобного местах: хорошо, если в районных центрах, а зачастую и в таких краях, куда вообще никакой Макар телят никогда не гонял.

Хорошо помню родительское собрание 1967 года. Это было собрание для тех родителей, чьи дети оканчивали Интернат в этом году; мне предстояло учиться ещё год. Родители были собраны в актовом зале, дверь в который была тщательно закрыта от школьников, и Раиса Аркадьевна начала своё повествование об Интернате, скажем так, конкретно издалека, именно: она начала с Древней Греции, с существовавшей там математической школы, директором которой был Пифагор, потом продолжила Евклидом, Архимедом, плавно перешла в Мрачное Средневековье...

Откуда же я знаю, о чём говорила Раиса Аркадьевна? Интернат был всегда полон толковыми ребятами. Говорила Раиса Аркадьевна в микрофон, и пара лишних проводков от усилителя, проведённая интернатскими умельцами в маленькую комнату рядом с актовым залом, была совсем незаметна. Но слышимость была отменной, и слушателей в крошечной комнате было довольно много.

А выступала Раиса Аркадьевна захватывающе интересно. Многочисленные отступления обобщающего, связывающего и других видов были глубоки, поставлены в нужное место, подкреплены где надо цитатами, и так далее. История математики и механики как науки была увязана с историей образования в России и в мире, были построены аналогии, приведены факты, факты, факты, очень много фактов... Имена, события, открытия, и прочее, и прочее, и прочее предстало перед слегка обалдевшими родителями, многие из которые занимались в жизни делами, очень далёкими от науки. Родители эти не ожидали услышать такое; они думали, что будет примерно то же, что бывало в нормальных школах, где до этого учились их ненормальные дети.

И вот примерно после шести часов (с несколькими перерывами) выступления Раисы Аркадьевны она сказала примерно так: "Наших учащихся некоторые не совсем умные журналисты называют элитой. Это - полная Е-РУН-ДА. Элита - это те, кто ничего не делает, давится у корыта, чтобы отхватить себе кусок побольше, и отпихнуть других. Наши дети - в некотором смысле рабы науки: они трудятся, как рабы, они уже знают, что такие систематический труд в науке, и на эту жизнь они пошли сознательно. И если они потом достигнут каких-то высот - то заслуга в этом будет принадлежать в первую очередь им самим."

Родительское собрание было продолжено на следующий день с каждым классным руководителем отдельно по классам.

Два года в Интернате - как один день.

Кто же не помнит своего выпускного вечера!

Это было 23 июня 1968 года. Юлия Григорьевна вернула мне колоду карт, отобранных ей год назад, поскольку играть в карты и Интернате, конечно, не разрешалось. И вот на картах этой колоды я стал в день выпускного вечера собирать автографы: расписывались преподаватели, расписывались мои братья по разуму, писались пожелания,... Руслан Германович Невский нарисовал стрелу, и написал: "Такие стрелы приносят не только и не столько боль. Ты мне надоел, но я буду скучать по тебе". "Возвращайся учителем!" - написала Юлия Григорьевна. "Да будь ты физиком!" - посоветовал Сурков. "Желаю научиться играть в преферанс" - написал преподаватель математики Александр Михайлович Абрамов, аттестат которого об окончании Интерната зарегистрирован под №1. "Пусть она не встречается тебе в жизни" - пожелание на пиковой даме, сделанное Галиной Сергеевной Тарасюк. "При отсутствии хода - бей бубной" - дал совет Андрей Александрович Егоров.

На какое-то время задумался Александр Абрамович Шершевский. Он пару-тройку минут внимательно-сосредоточенно рассматривал бубнового туза, лежащего перед ним, потом написал:

"Перешагнув покосившийся ТЫН,
Я, мол, любимый шалман кину.
Пожелаю быть золотым -
Сергею
Тынян-
кину!"

С тех пор и стараюсь.

На выпускном вечере моего сына Юлия Григорьевна увидела вновь эту колоду, и "свою" карту. Теперь на той карте два автографа, между которыми - тридцать лет.

Получилось так, что несколько лет я не был в Интернате. Когда я вновь появился там, и прошел по знакомым коридорам, то увидел, что интернатский динозавр - ящик для писем, сделанный из вызывающей содрогание фанеры, стоит на своём прежнем месте в начале перехода, столовая так же, как и тогда, поражает разнообразием меню... Трубы в переходе укреплены достаточно хорошо, чтобы выдержать пару десятков посидельцев... Я вспомнил старинные стихи Юлия Черсановича:

Всё мебелью забито новой,
Над златом не дрожит Кощей,
А после ужина в столовой
Следы невиданных зверей...

Какие жалкие, ничтожнейшие люди - те чиновники, которые задают вопросы о нужности Интерната, подумал я...

В спектакле "Танретницепс", о котором я писал, Валерий Александрович Гусев пел громко, в полный голос "Застольную", и зал слушал его внимательно, слушал каждое слово; мелодия была мажорно-великолепна, слова... Слова были такими:

Долой пустые думы, долой пустые души,
Ведь наша жизнь, как чаша, вся до краёв полна!
Крутой напиток в ней налит,
И пусть порой он с ног валит -
Сеньоры, извольте пить до дна!

Чем больше проходит с того времени лет, тем больше я понимаю, что Раиса Аркадьевна была чрезмерно скромна, относя наши будущие достижения и заслуги в основном на наш счёт. Всего лишь часть фразы Пушкина - мой аргумент: "Наставникам, хранившим юность нашу...":

Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мёртвым, и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим!

Очень много времени утекло с той поры, что-то стёрлось из памяти, нет уже многих из тех, кто был тогда рядом, и та жизнь кажется сейчас жизнью в какой-то запредельной Галактике.

Когда отмечался 40-летний юбилей Интерната, была, конечно, встреча выпускников. Я увиделся с людьми, с которыми не виделся 35 лет. Те, кто принимал меня в Интернат, кто учил меня там, кто учился вместе со мной, через 35 лет сидели за одним столом...

... и о делах и событиях тех дней, о том, что тогда было, через бездонную пропасть времени мы говорили так, как будто это происходило только вчера.

Было ли это на самом деле?