Неизбежность простых вопросов

Сборник «Колмогоров в воспоминаниях учеников» (М., МЦНМО) является расширенным и переработанным изданием книги, выпущенной в 1993-м к девяностолетию великого ученого, быстро ставшей библиографической редкостью и, как кажется, не получившей должного резонанса за пределами профессиональной среды. Последнее обстоятельство весьма огорчительно. Да, математика -- сфера закрытая для непосвященных, а иные научные идеи академика Андрея Николаевича Колмогорова (1903--1987) способны оценить редкие специалисты. Если верить мемуаристам (а тут меж очень несхожими авторами воспоминаний противоречий нет), то иные мысли Колмогорова по-настоящему до сих пор недоступны никому. Это, однако, не отменяет необходимости (смею предположить -- общественной) осмысления личности Колмогорова, судьбы и жизненного дела ученого, его места не только в истории науки, но и в истории русского ХХ века.

Один из разделов мемуара профессора В.А. Успенского называется «Колмогоров как чудо». Думаю, формула эта могла бы стоять и на обложке сборника. Ибо именно о чуде, сознательно или бессознательно, рассказывают все мемуаристы -- вне зависимости от того, посвящены их очерки только Колмогорову-математику (и соответственно испещрены недоступными гуманитарию формулами) или повествуют еще и о широчайшем круге его «других» научных интересов (от стиховедения до океанологии), органическом существовании в пространстве мировой культуры (любви к музыке, поэзии, живописи), отношениях с коллегами и учениками, педагогическом служении (в котором, кажется, реализовывался скрытый, но мощный общественный темперамент -- напомню, что по инициативе Колмогорова была основана школа-интернат для талантливых провинциалов, пристанище потенциальных Ломоносовых ХХ века), атмосфере колмогоровского загородного дома или спортивных страстях ученого, бывшего, кроме прочего, неутомимым лыжником и пловцом.

Итак, было чудо, а чудо непостижимо по определению. Но чудеса не по шаблону устроены. Колмогоров был не только великим математиком -- широта его интересов и духовный масштаб не менее важны, чем непосредственная гениальность, а разомкнутость существования ученого, сказывающаяся и в верности учителям, и в необходимости постоянных контактов с учениками, превращающимися в коллег, и в энергии строителя различных научных институций, куда как далека от романтической легенды об одиноком избраннике небес. Конечно, зримая коммуникабельность не отменяет внутреннего одиночества, но и экстравертность Колмогорова не может быть сочтена простой случайностью. (Здесь вспоминается прежде всего Пастернак, сходство Колмогорова с которым -- и внешнее, и глубинное -- отмечают несколько мемуаристов; но, быть может, еще важнее вспомнить о Пушкине.) Личность потому и личность, что не выводится из «предложенных обстоятельств», но и взаимодействие с ними (подчас трагическое) со счетов не сбросишь.

Колмогоров стремился жить полной жизнью и насыщать окружающую его жизнь смыслом в условиях советской -- квазиимперской -- системы. Он был строителем, несмотря ни на что. Список из 19 академиков и членов-корреспондентов, 47 докторов и кандидатов -- «прямых учеников» Колмогорова -- безусловно впечатляет. Список научных и учебных организмов, немыслимых без Колмогорова, впечатлил бы еще больше. (Здесь надо обратить внимание на очерк Н.Г. Химченко (Рычковой) «А еще была у Колмогорова кафедра», посвященный кафедре теории вероятностей мехмата МГУ, не единственной из возглавлявшихся Колмогоровым, но, кажется, особенно для него значимой.) Не говоря уж о списке научных задач, к решению которых Колмогоров имел прямое отношение. Все это было. Но не в одном мемуаре читаем мы и о другом -- о препонах, чинимых ученым, для одоления которых порой не хватало влияния Колмогорова и его единомышленников (в том числе весьма статусных и влиятельных); об ослаблении и омертвении некогда замечательных научных организаций; о нереализованных проектах. Речь идет о тех самых советских временах, когда государство неустанно -- во всех смыслах -- опекало науку. Эти времена многими вспоминаются ностальгически, но зададимся простым вопросом: можно ли было «развалить» действительно крепкую и дееспособную систему, какой издали видится подсоветское научное сообщество?

Спросят: при чем тут Колмогоров? Он ли -- как и многие другие выдающиеся ученые советской поры -- не заботился о сбережении традиций, поддержании здоровой атмосферы в науке, сопряжении науки с культурой (и приобщении к культуре -- а не только к изящным искусствам -- узких профессионалов), формировании смены? Он ли не понимал, значения науки и значения человеческой личности? Он ли не был строителем? В том и дело, что заботился, понимал, был -- самим присутствием своим, меняя воздух времени, заставляя общество ценить знание и мысль. Этот-то опыт и должен быть сейчас обдуман -- не упакован в благоуханную легенду, не превращен в набор ритуальных клятв верности, не отодвинут с высокомерной иронией в сторону, а именно обдуман. При свете как истории России ХХ века, так и ее новейшего периода. Потому и сборник воспоминаний, составленный А.Н. Ширяевым, кажется мне обращенным отнюдь не только к математикам.