Бакинский феномен. Нефть – забвение как исток. Александр Иличевский, писатель, журналист

– Саша, не смог бы ты рассказать, как и когда твоя семья оказалась на Апшеронском полуострове?

– Перед первой мировой войной дед моего отца – Иосиф Лазаревич Розенбаум вместе со своим братом владел ювелирным магазином-мастерской в Ленкорани, куда они перебрались из Баку в надежде на лучшее течение дел. Мать моей бабушки Цили – Генриетта Эпштейн изначально была родом из Ленкорани. В 1916 году, когда Циле было два годика, ее отец собрался в Америку. Генриетта ехать с ним отказалась, он не дал ей развода, и с помощью англичан, которые тогда в том регионе были влиятельны, Иосиф Розенбаум добрался до берега Персидского залива, откуда отплыл в Сан-Франциско. Генриетта Эпштейн в 1920 году повторно вышла замуж – за комиссара 11-й Красной Армии Семена Кайдалова, впоследствии как старый большевик он получал разные партийные назначения (самое безобидное: директор каменоломни в Гиль-Гиль-Чае) и крепко помотался по стране. После войны Кайдалов окончательно осел вместе с семьей в Азербайджане, в Сумгаите. Дед моей матери – Митрофан Корока был субботником, кантором и старостой молельного дома в селе Козиевка под Харьковом. В самом начале 1930-х, во времена еще вегетарианские, он был репрессирован за религиозные убеждения и заодно раскулачен. Сослан был вместе с сыновьями в Среднюю Азию, откуда с помощью взяток добился перевода на поселение в Азербайджан. Его умысел состоял в том, чтобы оказаться поближе к своим: к субботникам и герам из села Привольное под Ленкоранью, всегда поддерживавшими связь с иудействующими Полтавской и Харьковской губерний (Балуклея, Богодухов), откуда их предки ссылались властями. Так мой дед – Григорий Митрофанович Корока оказался на строительстве завода синтетического каучука близ станции Сумгаит. В 1937 году он овдовел, оставшись с грудным ребенком на руках. Вскоре он встретил мою бабушку, Акулину, завербовавшуюся на одно из строительств «великих пятилеток», после того как на Ставрополье потеряла всю семью в голод 1933 года. Недавно я навел справки в генеалогических архивах США и узнал один факт, поразивший меня. Мой прадед Иосиф Розенбаум попал в Америку не сразу. В ожидании визы он прожил полтора года в Японии: в Иокогаме, на улице Ямашитачи, 87 – в «Приюте еврейского общества помощи эмигрантам». (На соседней улице в белоэмигрантском издательстве «Заря Востока» все это время – по 1920 год включительно – под редакцией Д. Уральца1 выходил журнал «Жиды и революция».) В Сан-Франциско Иосиф Розенбаум прибыл на корабле «Seyo Maru», вместе с юным Абдаллой Ибрагимовым, по всей видимости попавшим к нему в компаньоны еще в Азербайджане. В кармане у Абдаллы находилось 350 долларов против 70 у Иосифа. Паспортист отмечает в книге прибытия рост Иосифа: «5’ 4’’», в графе «Сколько времени собираетесь провести в США» проставляет: «Жизнь», а в столбец «Адрес и имя вашего ближайшего родственника в США» вписывает под диктовку: «город Сиэтл, штат Вашингтон, Первая авеню, 1004, Еврейский Приют, Мистер Нефть, друг». Так вот, эта запись о выдуманном, канцелярски необходимом друге, без наличия которого въезд в Америку был бы затруднен, – Mr. Neft, friend, – она и была приветом мне, правнуку, – 80 лет спустя. Мой первый роман, автобиографический, в котором одна из линий посвящена прадеду, назывался «Нефть». Нефть – забвение как исток.

– Начало твоей юности связано с двумя городами – Баку и Сумгаитом. Как повлияли они на писателя Александра Иличевского, какой след оставили? Что из приобретенного в Баку приходилось мучительно изживать из себя, а что, напротив, бережно хранить на других широтах?

– Там прежде всего солнце и море заронились в душу и тело. Навсегда. Изживать ничего не пришлось, и для сохранения моря и солнца особенных усилий не прикладывал, потому что две эти сущности априори мощней моего существа, и сами хранили меня, оберегая от всевозможной хандры. Единственный минус такого наследия – я не представляю себе жизни в северных широтах, и мое вынужденное житье здесь все сильней одолевает меня. Естественным, хоть и трудновыполнимым избавлением видится переезд в Израиль.

– Ты много путешествовал, успел пожить в нескольких странах, как писатель крепко связан с исследованием проблемы Времени, на что указывает твой последний роман «Матисс». Мог бы ты провести беглый сравнительный анализ, указать на разницу течения времени в Баку, Москве, Нью-Йорке и как это течение времени влияло/влияет на тебя?

– Время на Апшероне – это сильная вечная линза, то слепящая забвением, то напротив – яркостью самой незначительной детали (солнце сквозь виноградные листья, их прожилки, видна каждая – как на карте токи эстуария, пройденные плечевым усилием на байдарке; богомол, медитирующий на листе плюща; Млечный путь на надкрыльях короеда; роскошные шапки на деревянных чурбанах, в их выщерблинах я угадывал странные – то грозные, то глупые, то мученические лица; ноябрьская хурма, соперничающая с взрывом закатного солнца, на вдруг переломившемся от тяжести плодов дереве в бабушкином саду; слепящая солнечная дорожка на рассвете, по которой плыву вместе со своей собакой, безухим волкодавом Барсиком). В Америке время было картонным – мне не удалось ничего полюбить в этой стране, в отличие от Израиля, где шестнадцать лет назад прожил год и с тех пор мечтаю вернуться. Там как раз время внутреннее совпало с временем внешним, историческим, которого так мне сейчас не хватает. В Москве же время сложно как безвременье, здесь оно остановилось.

– Баку моей юности в какой-то степени был городом идишистской культуры. Скажи, ты застал ее отголоски, она как-то повлияла на тебя?

– В семье моего дяди представители старшего поколения говорили на идише – и только. Да еще бабушка однажды рассказала мне, что ее мать в детстве носила в синагогу к резнику куриц. Национальность на Апшероне была не то чтобы не важна, но в стойком кодексе общения благожелательность по отношению к различным частям состава населения царила незыблемо. А о культурном влиянии я могу говорить много: в детстве и юности всех лучших людей я встретил именно на Апшероне, где проводил все летние месяцы жизни. И отъезд в августе в северные широты воспринимался как жестокая ссылка.