Юлий Ким: «Я видел трёх «Чонкиных». Это лучший»

Чуть больше недели назад, 19 января, в новосибирском театре «Красный факел» открылась большая сцена. А 21 января автор пьесы Юлий Ким, перед тем как порадовать горожан на творческом вечере, отвечал на вопросы прессы.

Повод и причина – вещи, на первый взгляд, ничем друг от друга не отличающиеся. Но на самом деле очень разные. И встречу с Юлием Кимом можно условно поделить на две части.

По поводу

Поводов для встречи было два – премьера и творческий вечер Юлия Черсановича в «Красном факеле». И вот что сказал по поводу легендарный бард:

- Впечатления самые лучшие. Я видел трёх «Чонкиных», это лучший. Совершенно спокойно мог бы рекомендовать, если бы это от меня зависело, на любой всероссийский смотр с большой надеждой на победу. Очень рекомендую. Два из трёх – спектакли Алексндра Марковича. А третий Володя Оренов поставил в Хабаровске в прошлом году в марте. Ещё я видел других «Чонкиных», но не моих, а экранизации романа Войновича. Одна - известная чешская с нашим актёром в главной роли. И ещё недавно включил телевизор и узнал, что, оказывается, есть ещё свежая экранизация, наша. Но я захватил только самый первый кусочек, он мне резко не понравился. Чешский мне тоже не нравится. Не нравится такая интерпретация этого героя. Уж очень… Приземлено – не то слово. О нём когда-то сказал Сарнов хорошо: «Войнович изобразил естественного человека в неестественных обстоятельствах». Мне показалось, что он там чересчур естественный. Поэтому я старался ему в своей инсценировке придать черты не то чтобы неестественные, а более одухотворённые, скажем так. Что очень хорошо почувствовал Александр Маркович и воплотил на сцене в обеих своих вариациях.

- Какова судьба ваших других пьес?

- Я гордо говорю, что в настоящий момент на сценах московских театров идут семь моих названий. Правда, они не совсем мои. Потому что, скажем, опера «Ревизор» принадлежит отчасти Николаю Васильевичу Гоголю, отчасти Владимиру Сергеевичу Дашкевичу, так как он является соавтором либретто. Это название вам тоже известно, потому что мировая премьера состоялась здесь, в Новосибирске, прошлым летом в июле. И ещё целый ряд названий. Лучше всего судьба складывается у моих сказочек. У меня есть две сказки про русского Ивана. Одна называется «Иван-царевич», другая в подзаголовке называется «Иван-дурак». Есть у меня ещё «Иван-солдат». У него более печальная или, скажем так, недостаточная судьба, чем у этих двух. А эти однажды они шли, по-моему, в тридцати театрах Советского союза сразу. В репертуаре Норильского драмтеатра я соперничал главным образом с Григорием Гориным и, по-моему, с Чеховым или с Островским. Я победил.

- Актуальна ли пьеса о Чонкине сегодня?

- Безусловно. Такой вопрос немножко отдаёт нашими советскими временами, когда любили приставать к современной драматургии и режиссуре, насколько они связаны с современностью и отражают её. Между тем, как вы сами понимаете, современной может быть самая дремучая классика. Может и Шекспир звучать современно, и, разумеется, наша драматургия XIX века, а о «Ревизоре» я уж и не говорю. Можно с этим так же подойти в любой вещи советского периода. Я недавно перечитывал своё сочинение драматическое, написанное в советские времена по книге Фазиля Искандера и Александра Иосифовича Германа. Я читал как вполне современное произведение, которое можно ставить. Есть у меня инсценировка для театра знаменитого фокусника Александра Никитича Володина. Тоже, по-моему, вполне возможная вещь для постановки. Хотя там есть черты тогдашнего советского быта, которые сейчас могут быть неактуальны. Я смотрел недавно пьесу Эрдмана «Самоубийца» в московском молодёжном театре. Это нэповские времена. Прекрасно смотрится, современно. Мы с Дашкевичем в 80-е сочинили оперу «Клоп», в 92-м сочинили то, что называется рок-опера «Бумбараш», это вообще советские дремучие времена, гражданская война. Всё зависит от того, насколько высок процент человеческого душевного содержания в каждой вещи. Поэтому тут уже это самое главное, что должно наполнять драматургию. И тут уже неважно, о каком времени идёт речь – о XVI веке Англии или XXI веке в России.

- Если бы можно было изменить текст «Чонкина», вы бы это сделали?

- Это, как говорится, святое недовольство своим трудом присуще всем. Совсем недавно я видел великого театрального режиссёра Петра Фоменко, который ушёл, не дожидаясь конца первого акта своей собственной премьеры. Он поставил «Бесприданницу». Я говорю: «Что ж ты ушёл?» (мы с ним давно дружны, поэтому мы с ним на «ты»). Он сказал: «Я не могу видеть недостатки своей режиссуры, бросающиеся в глаза». Со временем  такое чувство приходит и к автору пьесы. И я это недовольство испытываю, когда слышу свой текст, раздающийся на тех или иных подмостках. И, конечно, рука тянется поправить то, поправить это. Иногда руки доходят. А чтобы жизнь заставила меня внести серьёзные перемены в известный сюжет… Да, был такой случай. С Бумбарашем. Первая инсценировка Бумбараша для театра была сделана в середине 70-х годов. И он был поставлен в знаменитом тогда рижском тюзе силами знаменитого тогда режиссёра Адольфа Шапиро. Это была прекрасная постановка. Но в 92-м году времена изменились, сильно запахло гражданской войной. И захотелось Бумбараша переписать. И я это сделал. И Дашкевич согласился дописать целый ряд номеров. С «Чонкиным», я думаю, этого не произойдёт. В «Бумбараше» речь идёт о гражданской войне, и можно представить, как она меняется в стране, чтобы «Бумбараша» написать нового. В «Чонкине» сюжет, развитие дела не так зависят от конкретного материала.

- Как оцениваете театральный уровень Новосибирска?

- Новосибирск – давно уже признанный, известный театральный город. Здесь работает одиннадцать театров. Что-то из моих пьес ставили в новосибирском ТЮЗе, в «Старом доме», и собирается ставить Левый берег. Правда, меня категорически обходит Музкомедия. Пора ей развернуться лицом ко мне.

- Как вы сами понимаете подоплёку «Чонкина»?

- Если говорить о какой-то задушевной центральной мысли, то у  меня такой нет. Скажем, поиск Бога. Или область психологических контрастов и конфликтов, что так занимала Достоевского. Такой специально отдельной постоянно мучающей меня темы я не нахожу. Но каждый раз, когда возникает какой-то сюжет, меня интересуют человеческие отношения, их развитие и, что я за собой всегда замечаю, стремление к оптимистическому разрешению конфликта.

Вопросы только «по поводу» - это, конечно, очень интересно, полезно и познавательно. Но не настолько, насколько вопросы «по причине», каковой является интерес к фигуре Юлия Черсановича и его творчеству.

- Как оцениваете отношение окружающего мира к бардам?

- Окружающий мир относится к бардовской культуре с тем же интересом ненасытным, какой сопровождает этот жанр всю его историю. Разумеется, степень этого интересна в разное время разной степени напряжённости и накалённости. Скажем, когда бардовская песня появилась в 60-е годы, сразу возникла целая плеяда знаменитых имён, которые остались знаменитыми в веках: Галич, Высоцкий, Визбор и другие. Такого появления имён в дальнейшем не происходило. Если бы в эти времена жили бы другие барды, которые появились позже, они бы, может, тоже так же мощно бы прогремели в силу жадности, ненасытного интереса общества к новому явлению. Эта ненасытность так и осталась, потому что фестивали происходят повсеместно по земному шару, куда ни плюнь. В Америке они, по-моему, происходят дважды в год, и аудитория только увеличивается. Правда, это говорит о некотором отрицательном для России явлении, которое называется «утечка мозгов» (а вместе с ними и утечка бардовской аудитории). Потому что аудиторию составляют, как правило, естественнонаучные работники. А с эмиграцией дела по-прежнему очень хорошо, что не очень хорошо для России. Я знаю, что в Германии, Израиле, Австралии происходят такие фестивали. Я сам несколько лет назад оказался в Швейцарии на таком фестивале. Недалеко от Женевского озера, среди роскошных альпийских лугов, собралось человек сто пятьдесят нашего народа, все с детьми. Что касается обстановки, она была абсолютно той же самой – костёр, шашлычки, компания вокруг гитары... Помню, что началось всё с раската грома и хорошего заряда ливня. Это совпало с исполнением моей песни «Чёрное море». Я пел во весь голос, стараясь перекричать швейцарскую грозу. Время от времени меня спрашивают: «Не кажется ли вам, что интерес к бардовскому жанру увядает, и что сам жанр тоже пропадает?». Никоим образом. Он опирается на такие мощные традиции. И фестивали показывают, что растут новые кадры, новые имена. И плюс ещё кадры, которые ограничиваются фестивалем областным. Или краевым. В Москву они не пробиваются. Да это и не важно. Потому что сам жанр требует компании. Он живёт интересами вот этой компании, этого места, этого клуба. И пробьётся кто-то там, не пробьётся - уже неважно. Главное – что публика хочет этого, всё время этого ждёт и всё время эти кадры возникают. Явление песнетворчество становится равным вечному явлению поэтической графомании, которым объята вся Россия и очень давно.

- Есть ли у сибирской бардовской песни особенности?

- Вот тут я пас. На этот вопрос я не в силах ответить достаточно грамотно по той причине, что я очень слабо погружён в этот процесс. Тут я вас адресую к Сухареву, Никитину, Городницкому. Эти люди навскидку произнесут вам двадцать имён, из которых я буду знать только три. А они гораздо лучше меня посвящены.

- Вы сказали, что стремитесь к позитивному разрешению конфликта. А что может заставить вас написать плохой конец или грустную историю?

- Самый простой ответ в слове «жизнь». Жизнь может заставить написать это. Но дело в том, что не всё у меня так уж оптимистично. Я заметил, что произведения мои стихотворные 50-70-х годов как раз отличаются определённого рода грустью, чтоб не сказать – унылостью, потому что там получило отражение моё переживание внутренней жизни нашей интеллигенции, которая очень страдала от идеологического пресса. Там были и произведения вполне трагические. Кроме того, среди моих произведений драматургических есть вещи, в которых есть и грусть, и печаль, и печальная ирония, и разочарованность некая. Есть у меня песенная пьеса «Московские кухни», которую если и можно назвать оптимистической, то в конце концов. А так это вещь вполне драматическая.

- Как вы охарактеризуете ваш творческий метод?

- Я не решился бы ответить на этот вопрос. Но могу сказать, что у меня есть особенное пристрастие к использованию чужих сюжетов. Как у Шекспира и как у Шварца, в первую очередь. Евгений Шварц только этим и занимался. Вам, возможно, известно, что Гамлета не Шекспир придумал. «Гамлет» был сюжетом народных спектаклей, которые до Шекспира разыгрывали английские моряки во время своих долгих плаваний. А что касается сюжета о Фаусте и Мефистофеле, то и это древний народный сюжет. Я тоже люблю обрабатывать готовые сюжеты, хотя есть пара произведений, где у меня сюжеты вполне оригинальны. Но их немного.