Юлий КИМ: Поющий диссидент — это по-современному

Юлий Ким считает себя диссидентом, он уверен, что его правозащитная деятельность в советское время помогла приходу демократии, свободы слова. Но в то же время, видимо, что-то гложет его душу, и, может быть, не так уж и крепка эта уверенность, если сегодня на встречах с будущими педагогами в родном МПГУ, он снова и снова обсуждает эту тему, отвечая на вопросы будущих педагогов и одновременно рассуждая о том, чем же было для страны это диссидентство.

 — Я наблюдал диссидентское, правозащитное движение изнутри и даже после того как отошел от него, принимал все близко к сердцу и до сих пор обязан судьбе за то, что она эту страницу моей жизни предсказала, предначертала, ведь это была важнейшая страница с точки зрения душевного опыта и общения с интересными людьми.

 — Как вы стали диссидентом? — В одном из своих стихотворений я написал так: мы «все из пятидесятишестых», имея в виду 1956 год, когда состоялся ХХ съезд КПСС, где Хрущев выступил с докладом о культе личности Сталина. Для нашего поколения это было поворотное событие, судьба провела нас через этот рубеж беспощадно, точно так же, как проводит всех нас через нынешний рубеж первого этапа свободы. Он жесток, он временами ужасен, но это рубеж свободы. 1956 год застал меня студентом педвуза, я был правоверным комсомольцем, и разоблачение Сталина было для меня оглушительной сенсацией. Думаю, эту оглушительность испытало большинство моих сверстников и не только сверстников: среди шестидесятников и Галич (1918 года рождения), Окуджава (1924 года рождения), Высоцкий (1938 года рождения). Это событие определило нашу психологию и историю на многие годы. После этого появились воспоминания о ГУЛАГе, открылась правда о нашей коллективизации, поэты, возродившие традицию Маяковского выступать с эстрады, читали стихи в Политехническом музее и развивали гражданскую тему, обновился театр, демонстрировались новые фильмы, шла реальная борьба позиций между журналами «Октябрь» и «Новый мир», возникла неформальная живопись, появился «Самиздат» — люди перепечатывали на пишущих машинках документы и художественные произведения, которые достать было невозможно. 9 марта 1963 года я написал первую сатирическую, полукрамольную песню, посвященную встрече Хрущева с творческой интеллигенцией. Это было первым моим шагом в диссидентство.

 — Юлий Черсанович, вас устраивает нынешнее демократическое устройство в нашей стране? — Завоевание демократии в нашем обществе состоит в том, что власти на всех уровнях страстно борются за электорат. Это очень важный признак. Им важно, как люди за них проголосуют. Будем надеяться, что человечество в своем поступательном развитии додумается до такого замечательного самообустройства, когда власть и общество будут находиться в теснейшей обратной связи. Признак нашего нынешнего неустройства, который говорит, что у нас демократия находится в самом зачаточном виде, — очень слабая реакция на публикации СМИ при высоком уровне гласности. Как много можно прочесть во многих газетах — официальных, оппозиционных, либеральных, федеральных, региональных и даже в городских и районных — острейших материалов по поводу произвола чиновников, по поводу коррупции, по поводу вторжения криминала в наши властные структуры! Все эти материалы, по идее, нужно немедленно тащить в прокуратуру и тут же заводить уголовные дела. Но нет — на каждый материал, как правило, один отзвук — равнодушие правоохранительных и судебных органов, которые робеют перед бандитами, нарушителями закона, коррупционерами и часто отпускают их без наказания. Но, слава богу, об этом пишут, и есть надежда, что власть в конце концов начнет реагировать и на эти публикации. Ведь когда тому или иному чиновнику оказывается выгодным свалить своего оппонента, он быстро использует для этого материалы СМИ.

 — Мы по-прежнему — страна рабов, страна господ? — Сопряжение власти и общества постоянно меняется. Когда власть «наезжает» на общество и оно терпит, тогда можно сказать, что мы страна рабов, страна господ. Когда же вдруг пенсионеры ложатся в знак протеста на рельсы, власти пугаются и начинают отменять какие-то свои законы, налоги — этого уже не скажешь. Какие же мы при этом рабы! Взаимоотношения власти и народа — очень переменчивая материя, лично я не берусь прогнозировать наше будущее. Многое зависит от того чувства гражданской ответственности, которое испытывает каждый человек. Чем выше уровень этого чувства и этой ответственности, тем ближе будет наше демократическое устройство. — Российский народ вечно что-то не устраивает: царская власть, советская власть, нынешняя демократия тоже. Какое же устройство государства, на ваш взгляд, для нас лучше всего? — Из всего перечисленного ни в одном нет ничего хорошего. Если бы были только три эти возможности, то из всех устройств я все-таки выбрал бы последнее, потому что некоторые завоевания демократии все же есть. Например, цензура сохраняется лишь там, где речь идет о сохранении неприкосновенности личности нашего президента. Хотя то, что из-за этого была закрыта телепередача «Куклы», никого не оправдывает. Это была серьезная сатира не на потребу сытого зрителя, а для зрителя серьезного, думающего и понимающего. Другое дело, что Виктору Шендеровичу вкус иногда изменял, но зато это компенсировалось остротой проблем, которые он ставил.

 — В нынешней России возможно повторение репрессий? — Убежден, что нет. Хотя у нас есть нечто, унаследованное от хитрой советской власти, — традиция арестовывать человека по политическим мотивам, предъявляя ему обвинение не по политическим статьям. У нас при Хрущеве и при Брежневе считалось, что у нас нет политических, а есть сплошные уголовные преступления, потому что политических статей в Уголовном кодексе было три или четыре. Полагалось наказывать за хранение клеветнических измышлений, порочащих советское государственное устройство, за самиздат. Но в те времена по этим признакам в преступниках была значительная часть нашей интеллигенции, которая хранила, множила, распространяла и читала то, что официально не печаталось и не распространялось. Судили людей подчас по каким-то статьям, которые насильственно им приписывались. Например, Женю Козловского арестовали за присвоение социалистической собственности — он не имел право хранить у себя свои собственные фильмы, потому что они были собственностью «Мосфильма». Все режиссеры в мире держали у себя свои фильмы, все об этом всегда знали, и никто к ним с обвинениями в уголовщине не приставал, но к Жене прицепились, хотя арестовали все же за те антисоветские романы, которые он печатал в «Континенте». Сегодня чрезвычайно важны гласность, независимые журналистские расследования.

 — Вы сегодняшний, если бы имели возможность вернуться на несколько десятков лет назад, вели бы себя так же или по-другому? — Остался я бы диссидентом или ограничил свою деятельность театром и кино? Думаю, что остался бы в театре и в кино. Я очень много размышлял над этим вопросом не применительно к себе, а применительно к другим людям, которые жили и творили в то самое время. В последней моей книжке, которая вышла недавно, есть эссе под названием «Трус», в котором осуждаются, обвиняются в трусости все, кто в то время знал о неправедных поступках и преступлениях режима и молчал. Теперь я думаю, что все-таки это несправедливое обвинение, потому что сопротивление режиму могло идти не только в открытых выступлениях против него, в виде демонстраций или протестных писем, открыто подписанных тем или иным человеком, но и в виде осуществления свободы творчества во всех возможных формах. Когда ходил тогда в мастерские скульпторов, я видел эту свободу творчества, когда слушал песни Высоцкого и Галича, я тоже видел свободу творчества, явленную передо мной без оглядки на цензуру, когда смотрел выставки художников-конформистов, я видел свободу духа. Товстоногов поставил в «Современнике» пьесу Сергея Михалкова по Салтыкову-Щедрину «Балалайкин и Компания». Это было произведение о гнилых полулиберальных временах, дико фальшивых и чрезвычайно похожих на брежневские. Каждая фраза была про наше время, зрители диву давались и стонали от хохота и восторга. Никто из чиновников не смог ничего сделать, потому что Михалков заявил: это чудовищный удар по царскому самодержавию. Эти люди платили не жизнью и свободой, но долгим умолчанием, забвением, некоторые фильмы называли «полковниками», потому что они были на долгие годы положены на полку. Тот, кто видел фильм «Комиссар», знает, что такое «полковник» — эта картина пролежала на полке 20 лет, прежде чем увидела свет в горбачевские времена.

 — Что стало с ранним Солженицыным? — Он стал поздним, но, как и прежде, связывающим будущее России с местным самоуправлением, местными земствами. То, что Солженицын говорит сейчас, было заложено в нем и раньше, никаких превращений с ним не произошло. Он был нашим диссидентом, в своих произведениях шел на статью — настоящий, махровый, замечательный антисоветчик.

 — В 1990 году вы перестали писать сатирические песни, но создается впечатление, что это занятие бросили все. Насколько сатира приемлема сейчас? — В горбачевское время барды как с цепи сорвались: писали такие гневные песни против советского строя, что удивительно было, почему они этим не занялись раньше. Злободневные песни сегодня пишет только Тимур Шаов, больше не знаю никого. Хотя иногда ему вкус изменяет, он пока единственный, кто продолжает сатирический жанр, откликаясь на все события. Это очень востребовано, поэтому Тимур собирает огромные аудитории.