Юлий Ким: 'Стола не было, поэтому в него не писал...'

  - Юлий Черсанович, как у вас складываются отношения с корейской диаспорой?

   - Дело в том, что мой отец, когда они с матушкой моей поженились, сразу переехал из Хабаровска в Москву и оказался один в огромном море клана Всесвятских, к которому моя матушка принадлежит. Это старинный род из духовенства. А поскольку его арестовали, а там и расстреляли через год после того, как я родился, то я и сестра оказались на руках у нашей чисто русской родни. И корейская родня пошла только тогда, когда началась реабилитация. Когда я познакомился с корейской роднёй, мне было уже за двадцать. Это знакомство потом как-то возобновлялось, но не превратилось в тесный контакт. Поэтому ни корейская культура, ни корейский язык мне совершенно не знакомы. В отличие от другого нашего литератора Анатолия Кима, который и по-корейски знает. И когда я смотрю какие-нибудь соревнования, где принимают участие корейцы, не могу сказать, что сердце у меня вздрагивает и голос крови зовёт. В Иерусалиме у меня голос крови больше говорит. Но тут, наверное, сказывается происхождение от православных священников.

    - И как оно сказывается?

   - Там, даже будучи совершенным атеистом по убеждению, воспитанию и так далее, всё равно начинаешь автоматически признавать, что да, здесь, по этим священным камням и стёртым ступеням ходил Иисус Христос, по этой земле ступали его родственники, его матушка Мария, и начинаешь этому доверять абсолютно. И только потом уже соображаешь, что культурный слой, по которому ты идёшь, приблизительно метра на полтора выше того, по которому ходил Иисус. Но ощущение достоверности всех священных книг и легенд полное.

   - Давайте вернёмся к современной истории. Для вас публикация в журнале "Континент" - этапный момент?

   - Это было так. Выбрался у меня кусочек времени году в 96-м, когда я предался давнишнему замыслу - сочинить ряд очерков. Это важный очень момент. Я задумал книжку, боюсь, правда, что она не выйдет, но во всяком серия очерков у меня вышла. Она объединена одним названием "Однажды Михайлов". Я из той серии выполнил шесть очерков и ещё предстоит четыре.

   - Можно ли назвать это мемуарами?

   - Да. Это беллетризированые мемуары. То есть я пишу не о себе, а о Михайлове. Я просто воспользовался тем историческим фактом, что я когда-то заслонился от партийных и других органов этим псевдонимом. Но это не совсем уж было прикрытие, поскольку органы прекрасно знали, кто за ним скрывается, однако для них было важно, чтобы псевдоним был. Они не очень хотели цепляться ко мне. И вот я подумал, почему бы не назвать Михайловым некоего героя, которого я в основном спишу с самого себя, но всё-таки чтобы он фигурировал как литературный герой. Это даёт возможность некоторой безответственности перед достоверностью.

   - Я в каком-то интервью прочитала, что вы хотите провести остаток жизни за письменным столом. Вы собираетесь писать в стол или всё-таки для публикации?

   - Неужели я это сказал? Наверное, я излагал свою мечту о письменном столе. Дело в том, что у меня стола, который был бы именно письменным столом, до сих пор нет. Но, думаю, будет, и уже в этом году, когда мы разъедемся с дочерью, и наконец-то я оборудую свой личный кабинет. Тогда обеденный стол у меня окончательно станет письменным, а так он пока наполовину...
   Что касается публикаций, у меня их не так много, потому что я пишу главным образом пьесы. Появляются какие-то стихи, но нечасто. А публикация пьес - это, как правило, дело безнадёжное, уж не говоря об отдельной книжке, но даже какой-нибудь отдельной пьесе в журнале. Печатно я публикуюсь редко, а вот сценически гораздо чаще. Скажем, пьеса-либретто о Чонкине сценически воплощена, новейшая версия о Бумбараше нигде не опубликована, а сценически воплощена уже трижды. Есть ещё у меня такие пьесы, которые идут на сценах, а не опубликованы нигде.

   - Занятие драматургией, наверное, не слишком распространённый вид занятий...

   - Почему? Сейчас огромное количество молодых писателей и в том числе драматургов. Начиная с 94-го года чрезвычайно оживилось театральное дело повсеместно. Зритель в большой массе пошёл в театр. Не знаю, ощущается ли это в Кемерове, но, скажем, в Омске, в Красноярске, не говоря уже о Питере и Москве, зритель очень активно посещает театры. И эта активность не спадает. Поэтому это и вызывает к жизни рост драматургии.

   - Это результат плачевного положения в кинематографе?

   - Безусловно, с этим связано, потому что поставить даже очень дорогой костюмный спектакль стоит вдвое, если не втрое меньше, чем поставить дешёвое кино.

   - Сейчас с музыкальными жанрами в кино не очень получается, хотя, вроде, и пытаются. И с комедиями что-то не то...

   - Начнём с самого простого. Наше кино, как уверяют знатоки, начинает вставать на ножки. Говорят, в этом году запланировано снять художественных фильмов чуть ли не в десять раз больше, чем в прошлом. Это говорит о том, что у государства и у меценатов нашлись деньги для киноискусства. Поэтому предъявлять нашему кинематографу претензии, что нет хороших музыкальных комедий, бессмысленно - на это нет денег. Постановка музыкальной кинокомедии обходится раз в десять дороже, чем просто постановка фильма даже очень костюмного и очень исторического. Потому что обеспечить музыку и оплатить её - это дополнительные очень большие расходы. Но зато у нас много телешоу музыкальных, и это говорит о том, что порох в пороховницах есть кое-какой. Но для кино ещё не наступило время больших музыкальных киноденег. Что же касается талантов, артистов - этого у нас как всегда в избытке.

   - А вы себе надеетесь найти применение в возрождающемся кино?

   - Совсем недавно Марк Захаров пригласил меня в комедию, которую ему предложили снять на "Мосфильме". Я ещё толком сценарий не читал, но думаю, что ему плохую комедию не предложат.

   - У нас почему-то сложилась традиция задавать вопросы литераторам о политике. Вы о политике любите рассуждать?

   - Как все пикейные жилеты. А это море людей, которые любят посудачить на эту тему. Я тоже к ним отношусь.

   - Ну и как вы считаете: поэт в России по-прежнему больше, чем поэт?

   - Нет, я не думаю. Я думаю, он стремительно входит в положенные ему рамки только поэта. Например, когда я ещё в 80-е годы спрашивал Давида Самойлова, кто первый поэт России, он сразу говорил: Иосиф Бродский. Я мысленно произносил и его имя тоже. Для меня это равнозначные в нашей поэзии величины. Но сказать, что каждый из них больше, чем поэт, я не в состоянии.

   - Но свято место пусто не бывает. Кто же сейчас - выразители общественной идеи?

   - Властителей дум в России сейчас нет, я имею в виду, в литературе. Да и не надо.