Перепись водорода

Александр Иличевский — самая свежая и самая модная фигура российской литературной элиты. Но финалиста последней «Большой книги» и победителя последнего «Букера» литературный статус интересует мало. Куда больше — переход человечества с нефти на водород… или прорастание персиковых косточек

Во время представления новой книги — сборника стихотворений в прозе «Ослиная челюсть» — писатель Александр Иличевский на вопрос о планах засмеялся и ответил: «В этой связи мне сразу вспоминается история про Карлсона и персиковую косточку. Когда он ее сажает, а потом постоянно выкапывает и смотрит, не проросла ли…»

Видимо, из этого следует, что косточка уже в земле, но извлекать ее до срока Иличевский не собирается.

Этому есть свои причины — сейчас Иличевский попал в весьма ответственную ситуацию.

Публиковать его начали не то чтобы рано и не то чтобы поздно — вовремя, но при этом как будто вдруг, при этом — много и с удовольствием. Как часто бывает, большую роль здесь сыграли причины конъюнктурного характера: роман «Матисс» неожиданно получил хорошую критику, попал в шорт-лист премии «Большая книга», а в итоге взял прошлогоднего «Букера». Это совершенно не отменяет чистых литературных достоинств прозы Иличевского; попросту немного грустно осознавать, каким весом по сравнению с ангельской долей искусства обладают сопутствующие обстоятельства.

На сей момент, издав практически все, что было написано, — только в этом году помимо «Ослиной челюсти» были опубликованы ранний роман «Мистер нефть, друг» (в оригинале — просто «Нефть») и сборник эссе разных лет «Гуш-мулла», а в кармане у Иличевского контракт на следующий роман, — писатель, видимо, оказывается перед непростым выбором. Иличевскому предстоит либо последовать жестким законам книжного рынка и перестроить собственную органику (философско-лирическую, медленную, требующую времени для роста и становления), либо, сознательно пропустив волну, входить в новую воду в привычном темпе. Что будет лучше для читателя — вопрос сложный, но можно предполагать, что вечный путешественник Иличевский, не будучи замкнут на столичное литературное сообщество с некоторой его суетливостью, разрешит его неожиданным, третьим способом.

— Я долго сомневался, стоит ли публиковать роман «Нефть», — говорит Иличевский. — Сомневался с разных точек зрения, но в итоге все же решился, ибо ясно стало, что роман этот — своего рода конспект, в нем содержатся характерные зародышевые явления, впоследствии бережно взращенные, там доминирует крайне важная для меня тема «беспамятство как исток». Это глубокий феномен, гениально разработанный в книге Михаила Ямпольского, посвященной Хармсу. Вообще книги Ямпольского необычайно мне были интересны в студенческое время. Я люблю, когда анализ увеличивает удовольствие от текста, правда, это редкий случай. А началось с того, что я прочитал удивительно интересную книгу о Бабеле, написанную Ямпольским напополам с Александром Константиновичем Жолковским, — и вот эта стереометрия, возникшая от двух явленных подходов к Бабелю, оказалась образцовой по глубине. Есть блестящие филологические труды, которые оказываются чрезвычайны для широкого читателя. Они заново открывают литературу. Расцветают Хлебников, Бабель, Хармс, Зощенко, Толстой (работы Бочарова или прекрасная книга Бориса Бермана «Сокровенный Толстой»). Труды эти всерьез открывают глубину литературы, вводят в метафизику, чрезвычайно перестраивают и укрепляют читательскую оптику. Ну как может быть не интересно узнать из статьи Эрика Наймана о том, что именно произошло в кремлевской башне с бедолагой-англичанином из рассказа Андрея Платонова «Епифанские шлюзы»?

— Наивный вопрос: почему же вы изменили название — с «Нефти» на «Мистер Нефть…»?

— Да это очевидно — появилось в последнее время очень много книжек с таким названием, хотя я своему роману дал это название еще десять лет назад. Отослав его тогда же на прочтение Алексею Парщикову, получил от него мгновенный ответ: «Саша! Я только что закончил поэму с тем же названием — «Нефть»!» Так что мы с Парщиковым первые вошли в этот забой. Между тем метафизическое значение нефти гораздо весомее модного экономического, да-да. Эту мысль я в свое время встретил у Паустовского, в повести «Кара-Бугаз» безумный геолог Шацкий говорит о нефти как о перегное ненависти древних эпох. В начале двадцатого века, в эпоху популярности эзотерических кружков, в Бостонском парапсихологическом обществе, созданном философом Уильямом Джеймсом, была история с человеком, которого подвергли воздействию неких веществ с тем, чтобы он заглянул в «суть бытия», не как-нибудь. Когда он очнулся, то долго не мог ничего вспомнить — ничего, кроме того, что «все пахнет нефтью». Почти все это уже стало общим местом, но дальше таких развлекательных замечаний никто не идет. Введение в метафизику нефти есть в моем эссе «Опыт геометрического прочтения», из сборника «Гуш-мулла». Я искренне предполагаю, что большинство проблем современного мира тем скорее будут решены, чем скорее будет решен вопрос разумного способа добычи энергии, альтернативного топлива. Я воспринимаю это как освобождение от проклятья, потому что пока вокруг нефти происходят жуткие вещи, точки планеты, где она есть, — одновременно точки постоянного напряжения и великой глупости. Когда человечество перейдет, к примеру, на водородное топливо, тогда мы сможем решить две первоочередные цивилизационные задачи: накормить и образовать третий мир, Африку, которую прежде еще надо вылечить…

— То есть водород вам представляется более безопасным веществом с метафизической точки зрения?

— Ну он, по крайней мере, прозрачнее (смеется). С нефтью же как — ее происхождение до сих пор не установлено с полной ясностью, да. Кстати, в перемене названия был еще и дополнительный личный смысл. Дело в том, что история, описываемая там, отчасти автобиографична: мой прадед, действительно, пытаясь въехать в Штаты, указал в графе «Родственники и контакты на территории США» одно единственное имя: мистер Нефть, френд (в оригинале — Mr. Neft, friend). Скорее всего, он этого мистера попросту выдумал, но когда я в Сан-Франциско в документах иммиграционной службы нашел эту запись, то это было сильным впечатлением — будто мой предок послал мне привет через время.

— Вы родились в Сумгаите, много пишете о каспийском регионе. Сколько вы в общей сложности прожили в этих местах и бывали ли там в последнее время?

— Постоянно я жил там недолго — всего четыре года, но потом на протяжении двадцати лет проводил там все лето, и у меня многое связано с этими местами — яркие события, замечательные люди. То ощущение, которое Баку и каспийский регион оставляют сейчас, трудно с чем-либо сравнить — как будто нет возможности добраться до собственного прошлого. Огромная часть цивилизационного смысла в одночасье покинула эти места. Там очень наглядно конвульсивное движение истории… Истории, которая сбросила с себя какие бы то ни было обязательства.

— Ваши герои постоянно предпринимают разные экспедиции на свой страх и риск — в дельту ли Волги, в катакомбы московского метро, в тайгу. Насколько я понимаю, это тоже факты личной биографии?

— Все это тоже началось с детства. Мы переехали в Подмосковье, в маленький городок под названием Воскресенск, там не было ничего особо примечательного, кроме природы. Поэтому подмосковная часть моего детства состояла преимущественно из побегов в лес. Лес для нашей компании действительно стал неким храмом, средоточием интересов уж во всяком случае. Позднее, в юности, я осознал, что вскоре мне придется оставить страну, и оставить ее в неизведанном состоянии было совершенно невозможно. Больше всего меня, понятно, тянул Каспий и низовья Волги, там, где она переходит в Каспийский бассейн, я искал собственный выход через путанку протоков дельты в море.

— А ваш отъезд был моментом сознательного выбора или попросту не оставалось ничего другого?

— Скорее второе. Мои родители уехали в Америку и ждали меня там после того, как я закончу учебу. С точки зрения занятий наукой в начале девяностых здесь тоже было без вариантов — в Институте теоретической физики имени Ландау из семидесяти человек оставалось пятнадцать-двадцать. Если уезжал научный руководитель, то за ним, как правило, следовали и его ученики. С другой стороны, после Израиля оказавшись в Америке, я понял, что и у них перестройка отбросила фундаментальную науку лет на семнадцать назад. В Техасе, к примеру, закрылся ускоритель — коллайдер того же типа, что сейчас запустили в Европе. Для науки холодная война имела свои плюсы. В итоге многие люди, приехавшие заниматься исследованиями, занимались поисками контрактов. Меня тогда уже вовсю начала затягивать литература, и, став обитателем Силиконовой долины, я устроился работать программистом в компанию Intel. Занятие непыльное, зачастую я писал стихи в том же окне, где и программировал… Многие тексты так и были написаны — в качестве комментария к коду.

— А почему вернулись?

— Опять же — литература. Для этого занятия необходима русскоязычная среда, среда русской культуры. Потом, появившаяся свобода перемещений позволяет сидеть на двух стульях и без лишнего драматизма относиться к выбору места жительства.

— Вас долго не публиковали, а потом произошел перелом — и начали усиленно издавать. Это как-то изменило самоощущение?

— Больше изменения были связаны со всякого рода внешней кутерьмой. С самого начала было ясно, что необходимо спокойно отвернуться от всего внешнего к прежней отстраненности, к «письму для себя и для своего alter ego», по необыкновенно удачному выражению Стравинского. Художник изначально, независимо ни от каких премий и почестей, никому ничего не должен, а должен только стараться лучше писать. Сейчас я занят на всю катушку новым романом. Надеюсь, он будет совсем ни на что не похож. Вместе с тем в нем я снова возвращаюсь к важной для меня теме, начатой еще в «Мистере Нефть», к пресловутому каспийскому топосу. Я почти не писал о жизни в Америке, о Сан-Франциско, но готовлюсь всерьез — и там уже начнется эта тема.

Хотя, если честно, меня замучили эти романы. Если бы не парочка замыслов, которые сильнее меня самого, я бы этим делом не занимался. Так называемый современный роман — во многом дутая вещь. Иногда откроешь книжку и сразу не поймешь — роман это или сценарное предложение… В таких случаях поминается Чехов, мудрый великий писатель, который необыкновенно продуктивно боялся романа. Мечтаю покончить с этим делом и наконец отправиться куда-нибудь надолго и подальше. Меня давно привлекает маршрут из Иркутска через горный Алтай в пустыню Гоби, по маршруту Ивана Ефремова. Эти монгольские пейзажи — степь и далекие, похожие на низкие облачка горы — по-моему, лучше и быть ничего не может…

— Такое ощущение, что для вас отправной точкой служат не люди, не идеи, а география…

— Топосы. Но именно люди являются способом извлечения смысла из этих топосов. Люди волнуют прежде всего, но люди — как часть и источник ноосферы. Попросту, сейчас человек агрессивен, умен и силен (и агрессивен прежде всего потому, что силен) как никогда в истории. Он выходит за пределы естественной среды, и вот эти войны за нефть — уже непонятно, против кого все воюют: против людей или против природы. Афганистан непобедим не потому, что непобедимы в обществе настроения талибов, а потому, что нельзя разбомбить пустыню. Мне кажется, что на смену психологизму человеческих отношений в качестве драматического конфликта сейчас приходят взаимоотношения человека и окружающей среды, ставшей благодаря усилиям человека вполне одушевленным существом. Человек, конечно, сложная штука, но литература изрядно над ним поработала. Теперь важно произвести обратную функцию подобия между человеческим разумом и Вселенной, которая есть одеяние Всевышнего.