Литература – это та же теория. Александр Иличевский поставил точку в споре физиков и лириков

Физик и лирик Иличевский – один из самых успешных писателей поколения тех, кому за тридцать. Благодаря «Матиссу» снискал лавры лучшего романиста 2007 года, а недавно выпустил сборник рассказов «Пение известняка», который считает главной литературной удачей.

– Александр, ваши литературные достижения – книги, премии – известны. А в области теоретической физики успехи были?

– В 12 лет поступил в заочную физико-техническую школу при МФТИ, потом – в знаменитый интернат Колмогорова, потом в МФТИ… В институте попал в теоретическую группу академика Льва Петровича Горькова при Институте теоретической физики имени Ландау в Черноголовке. Горьков любил повторять: «Вы все хотите заниматься теорией поля. Но прежде надо научиться зарабатывать деньги. А их вы сможете зарабатывать, если будете хорошо знать физику твердого тела». Только сейчас понимаю, насколько Лев Петрович был прав: все достижения цивилизации основываются на физике твердого тела… Что касается научных результатов, особо выдающихся открытий не было – статьи, публикации… Мне как ученому не повезло: интерес к науке стал убывать по мере нарастания интереса к литературе.

– Научная картина мира тоже по-своему поэтична, чем же «взяла» литература?

– Я недавно написал на эту тему коротенькое эссе «Хвала теории», посвященное 100-летию Ландау. Когда люди создают научные модели и «сон разума» отражает реально существующие свойства мироздания, это кажется совершенно невообразимым. Первое, что приходит в голову: если человек создан по образу и подобию Творца, есть обратная связь, и Вселенная отражается в нашем разуме. Литература на самом деле та же теория. Создавая модель мироздания в виде художественного произведения, мы точно так же (или очень похоже) «вскрываем» в данном произведении какие-то фундаментальные законы. Если повезет.

– То есть ваша проза – это проза физика и математика?

– По большому счету, я бы не разделял физиков и лириков. Если человек занимается развитием цивилизации, он должен изучить фундаментальную науку, а уже потом переходить к гуманитарным областям. Примат науки очевиден, и Бога в ней гораздо больше, чем в любой другой области, включая религию. Наступает пора ортодоксального модернизма – в том понимании, что все сферы человеческой деятельности должны включать достижения науки.

– Почему же вы не стали совмещать научные занятия и писательство? Одной литературой не проживешь, и вы все равно вынуждены заниматься журналистикой. Или это дает больше впечатлений, «жизненного материала»?

– Наука забирает и ум, и душу ничуть не меньше, чем литература. Да и невозможно писать и ничего не знать о жизни – сначала нужно пройти какие-то «университеты». Как Горький или Бабель, хотя не дай Бог никому отправиться в «университет» под названием «Первая конармия», почерпнуть там весь этот ужас, а потом извлекать из него высшие смыслы… Я, к сожалению, не могу выдумывать – это большой недостаток для писателя. Поэтому мне нужно путешествовать, ездить, смотреть… Сейчас заканчиваю роман, и местность, в нем описанная, мне хорошо знакома: бывал там неоднократно – более того, там родился… Хочется туда вернуться, чтобы завершить роман непосредственно «на натуре».

– То есть все странствия ваших героев автобиографичны?

– Долю вымысла трудно вычленить, поскольку все-таки это художественный текст, но персонажи не высосаны из пальца.

– Вам никогда не приходило в голову поучиться на писателя – поступить, например, в Литературный институт?

– Когда я был студентом Физтеха, одна моя сокурсница параллельно училась в Литинституте. Я смотрел на нее и думал: «Вот это опыт, надо и мне попробовать». И попробовал: взял свои стихи, поместил в конверт и отправил в литинститутскую приемную комиссию. Пришел ответ, что мое творчество интереса не представляет. Но обиды не было, наоборот: стало понятно, что если не двигаться против течения, ничего не получится.

– А был в вашей жизни человек, которого можете назвать своим «литературным папой» (или «мамой»)?

– Мне чрезвычайно повезло: более десяти лет назад я начал переписываться с поэтом Алексеем Парщиковым и обрел в нашем общении настоящую опору и полноценное ученичество, которое продолжается до сих пор. И, надеюсь, не иссякнет.

– Когда вышел сборник «Пение известняка», вы заявили, что тем самым бросаете вызов книжному рынку, на котором рассказы не так популярны, как романы. Но ведь это странно: сегодня у людей очень мало времени на чтение, и, по идее, востребован должен быть именно рассказ – как жанр более короткий.

– Сначала объясню, откуда взялся такой пыл – «бросить рынку вызов» и прочее. Это следствие нашей бурной дискуссии с Алексеем Слаповским, который в Живом Журнале посетовал, что сейчас не пишет рассказы, поскольку они не имеют коммерческой ценности. Я задумался: почему романный жанр коммерчески так раздут? Очевидно, что написать толстый роман гораздо проще, чем толстый сборник рассказов – это раз. Во-вторых, роман – это жанр, который не то чтобы растлевает читателя, но делает его более ленивым. Когда начинаешь читать рассказ, отложить его уже невозможно, а роман можно мусолить и месяц, и два, и всю жизнь (если он того стоит). Хотя, если рассказ удачный, то с экзистенциальной точки зрения в жизни читателя что-то должно измениться, как и после чтения толстого романа. Это касается и стихов, которые еще короче рассказов и в этом смысле очень выгодный жанр – выгодный для Бога… То есть мой запал на самом деле происходит из тех же запасников, которыми питался Бродский: будучи поэтом-лауреатом США он предлагал заняться выпуском поэтических антологий, которые раскладывались бы во всех гостиничных номерах и продавались во всех супермаркетах. Может быть, я много на себя беру, сосредотачиваясь на собственной книжке, но я отношусь к ней как лучшему из того, что сделал, она мне дико нравится.

– Если бы вам предоставили возможность, чьим критическим отзывом (в качестве предисловия или послесловия) вы бы снабдили свой последний сборник?

– Был бы абсолютно счастлив, если бы это сделала Алла Николаевна Латынина. Или Сергей Беляков. Или Ирина Бенционовна Роднянская. Или Алексей Парщиков. Или Владимир Губайловский. Или Михаил Бутов. Или Михаил Эдельштейн. К счастью, можно продолжить.

– Складывается впечатление, что вы обласканы критикой…

– Я?! Обласкан?! Критикой?! На самом деле столько злопыхателей… Хотя мне важно не то, положительный отзыв или отрицательный, а то, насколько он глубокий. И таких откликов я могу насчитать штук семь – не больше. Но меня это не особенно волнует, потому что у нас вообще очень мало талантливых критиков. В лучшем случае это люди, которые добротно знают свое дело, в худшем – те, кто с помощью критики решает не относящиеся к литературе задачи.

– А «простые читатели» отозвались на «Матисса» и другие книги?

– Да, и это счастье большое. Выяснилось, что «Матисс» реально продается, а недавно я выступал на радио «Культура» – и даже поговорить толком не удалось: не хочу хвастаться, но была куча звонков и хороших слов. Радостное недоумение вызывает тот факт, что «Матисса» читают люди от 22 до 60 лет. Серьезный вес молодежи среди моих читателей – это чудо совершеннейшее: я не понимаю, как 20–25-летние могут находить что-то интересное в романе, в котором речь идет о тех годах, когда они были младенцами… И не просто читают – например, в ЖЖ я встретил чрезвычайно глубокий разбор «Ай-Петри»: человек (не профессиональный критик) всерьез рассматривает проблему главного героя и повествователя, говорит о неудачах... Это чрезвычайно полезно мне как писателю.

– А насколько полезно писателю участие в различных литературных конкурсах?

– Как ни глупо звучит, но я пожелал бы всем получить хотя бы одну премию. Если человек что-то делает, он должен за это отвечать. На Западе, мне кажется, премии не особенно важны, а у нас в отсутствие должного экспертного сообщества они играют отчетливую роль.

– Как известно, у литераторов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга. У вас не наступило разочарование от «изнанки» литературной жизни?

– Литературную жизнь устранить невозможно, иначе устранятся и сами литераторы, и литература как таковая. Разочаровывает не «изнанка» сама по себе, а странный, смутный механизм возникновения мнений. Придя в литературу из науки, я поначалу сильно раздражался, поскольку в науке оценка происходит по ясным критериям: решил задачу – молодец, нет – иди и работай дальше. А в литературе нет того алгоритма, по которому можно поставить писателю оценку. Но у меня сложился свой круг общения – и немалый. И это означает, что и среди писателей есть приличное количество приличных людей, которые способны различать литературу и литературную жизнь.

– Ваша коллега по перу и соперница по литературным конкурсам Людмила Улицкая как-то обмолвилась, что считает себя дилетантом: мол, попишу-попишу – и пойду заниматься чем-нибудь другим. Вас подобные мысли не посещают?

– Подождите, я в литературе только начал, я еще ничего не успел! Да и не было никогда возможности просто сидеть на даче, где многократно увеличивается работоспособность, писать и получать за это деньги. Хотя замыслов хоть отбавляй – и все они романного свойства. И рассказы постоянно возникают, но я их блокирую, потому что в ближайшее время нужно закончить роман. В «Пении известняка» есть рассказы, которые являются главами недописанного романа «Суббота Апшеронского полка», который вряд ли будет опубликован. А если и будет, то очень не скоро.

– Многие писатели скрывают названия своих неоконченных вещей – боятся сглазить…

– В Бога надо верить, а не в приметы!