'Очень важно, когда роман сильнее всего на свете — и тебя самого в том числе'

В начале 2010 года в свет выйдет новый роман Александра Иличевского — лауреата "Русского Букера" (2007), автора "Матисса" и "Мистер Нефть, друг", рассказов и стихов. Роман под названием "Перс", по словам его автора, получился "большим и о многом". Такой же вышла и беседа писателя с журналистом Андреем Васяниным.

Александр, вы как-то сказали: "Каждая следующая книга — это заселение домами новых земель". Какой же дом вы строили новой книгой?

Новый роман писался три с половиной года и оказался очень большим и о многом. Вообще, такие вещи пишут раз в жизни. Если только пишут. Роман называется "Перс", и он о детстве, о Каспии, об Апшероне, о метафизике геологии, о реформе ислама, о соколиной охоте, о степи, о путешествиях и Каспийском море как таковом, о Велимире Хлебникове, о его персидском "Анабасисе", то есть роман в определенной мере исторический.

Мое генеалогическое древо одной из веток пересеклось с судьбой Хлебникова именно в Персии: мой прадед, комиссар 11-й Красной армии, был знаком с этим поэтом во время пребывания персармии на территории Ирана.

Есть в романе также отчетливая детективная линия, решающая вопрос о поимке бен Ладена, и, как это странно ни звучит, предлагает не только метафизическое решение проблемы, первоочередное в этом вопросе, но и вполне реальный сценарий, который, возможно, кого-то заинтересует в действительности. А вообще, это книга о любви и смерти.

Вы снова написали роман, притом что говорили, будто собираетесь отдохнуть от больших книг. Замысел оказался сильнее намерений?

Да. Работа была невероятно интенсивной, особенно последние полгода. Пришлось уйти в отпуск за свой счет и писать, не поднимая головы. Это было очень трудное, но и счастливое время, потому что, во-первых, редко когда так везет; а во-вторых, очень важно, когда роман сильнее всего на свете — и тебя самого в том числе. Когда его нельзя ни отложить, ни сдержать. Это мучительно в общем-то, но один раз такое следует испытать.

Мне всегда казалось, что настоящему писателю очень трудно жить.

Ну, если человеку просто трудно жить, это не гарантия, что он будет писателем. (Смеется.) Но могу вам сказать по собственному опыту, что легко жить не всегда бывает интересно.

…Как, наверное, было вам, когда в начале 90-х вы, физик, оказались в США, в знаменитой Силиконовой долине.

Неподалеку от нее, в Сан-Франциско.

Но физика тогда была уже отставлена, я работал в корпорации Intel, занимался системным программированием. Говоря проще, терял и правда самое интересное время. Сейчас я бы с гораздо большим удовольствием предался поездкам по Калифорнии, чем тогда.

То, что вы вернулись, весьма характерно. Сегодня в стране интересная ситуация: лучшие физики уехали, а лучшие лирики в основном здесь.

Я был бы рад сказать, что и физики подтягиваются обратно, и еще года три-четыре назад мог бы привести конкретные случаи. Но сейчас очевидно, что период привлекательности России миновал — в основном по политическим и экономическим причинам.

Конечно, я сейчас очень жду, когда во взрослую жизнь будут вступать люди, которые родились в 1990 году, то есть поколение, которое родилось вне той ситуации, которая над нами довлела в течение десятилетий. Когда я сейчас вижу 18-летних молодых людей, людей абсолютно свободных, как сейчас говорят, безбашенных, я начинаю надеяться на лучшее. Мы должны уступить им место.

И вам все равно, физики они будут или лирики?

Да какой нормальный молодой человек сейчас будет заниматься в России физикой? Когда бытие диктует нашему дурацкому сознанию…

Неужели лирику?

Лирику? (Задумывается.) Ну, как известно, чем репрессивнее внешняя среда, тем больше усидчивости. Знаете, это как у цикад: надавишь — она скрежещет, перестанешь — замолчит. И будет петь только во время брачных токований. Но в силу того, что в России получить по голове гораздо проще, чем затоковать, лирика у нас и в почете.

А вы не боитесь получить по голове? Вас устраивает уровень свободы слова, существующий сегодня в России? Вас лично что-нибудь ограничивает?

Свободу слова ограничивает в первую очередь не что иное, как самоцензура. Она, кстати, очень нравится широким массам. Складывается печальное ощущение, что им такая жизнь больше по душе, чем любая другая! Что же касается меня, то если бы на мою деятельность влияли общепринятые ограничения, я бы приложил все усилия, чтобы их устранить.

Вы, похоже, достойный выученик Физтеха, одного из видных рассадников свободомыслия в СССР.

Да, юность я провел в абсолютно свободных местах. И первое из них — конечно же, Физтех. Это ведь совершенно гениальная школа! Во-первых, Физтех научил меня учиться, то есть не бояться с нуля браться за совершенно незнакомые предметы, искать к ним нелинейные подходы. Во-вторых, вокруг меня там были люди, которые предпочитали сначала думать, а не сразу действовать — или хотя бы совмещать это думанье с действием. На Физтехе довлел культ сознательной деятельности и познания. И когда я решил заниматься литературой и наверстать упущенное в гуманитарном образовании, я с успехом применил здесь физтеховский опыт естественнонаучного академического обучения и понял универсальность ряда подходов.

То есть физика в вашем случае впрямую подтолкнула лирику. А может такое взаимодействие происходить на более общем уровне? Применимы ли, проще говоря, законы теоретической физики к законам литературы?

По-моему, да. У меня есть короткое эссе "Памяти Дау", посвященное 100-летию Льва Ландау. Там высказана наглая мысль о чрезвычайности того, что нам доступна теория как таковая. Это же потрясающе, что человек, сидя на одном месте, может придумать теорию, математическую модель, которая, с одной стороны, мало чего имеет общего с общедоступным знанием, а с другой стороны, предельно точно отражает те процессы, которые происходят в мироздании, физические процессы. Математика, продукт сознания, сногсшибательно точно отображает окружающую нас реальность! Так вот, литература по большому счету — та же теория, не исключено, что и правильная.

Я, возможно, слегка преувеличиваю, но тем не менее литература вполне способна полно моделировать те или иные ситуации, в результате чего можно делать какие-то серьезные, точные, достоверные выводы, неочевидные вначале.

А у вас не было желания своими руками, то есть через статью, через книгу, что-то изменить в мире, подправить что-то, вас не устраивающее? Можете назвать сейчас вещи, которые вам сегодня сильно мешают жить?

Прежде всего надо сказать, что мне очень сильно мешает большая несправедливость в этом мире. Это небольшая новость, но для меня это все равно остро. Я не могу спокойно воспринимать ситуацию, когда одни живут в пустыне, а другие — в небоскребах. Это чудовищная вещь, и цивилизация должна направить все свои усилия для того, чтобы третий мир перестал существовать как третий мир, как нечто отсталое, чтобы он был обут, накормлен, образован.

Но это звучит достаточно абстрактно. Что вы как писатель можете предложить для преодоления такого несовершенства мира?

У писателя есть только одна функция — писать. И обязанность только одна: писать хорошо. Закончив "Перса", я осознал это с новой силой.

Но не забывайте, что я еще и журналист. И как журналист я просто обязан сделать все для того, чтобы как можно большее число людей узнало, скажем, о программе борьбы со СПИДом или о программе "Стодолларовый ноутбук", которая должна обеспечить третий мир дешевыми компьютерами. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы моя аудитория прониклась уважением к занимающимся этими вещами людям и могла бы впоследствии косвенно или, возможно, прямо в этой работе поучаствовать.

То есть за какие-то вещи вы все-таки готовы выйти на баррикады. А где, кстати, вы были в августе 1991-го?

Если бы меня родители тогда не заперли дома (мы жили высоко), я дневал и ночевал бы на баррикадах. Я все-таки приехал к Белому дому 20-го вечером, когда уже все схлынуло. И я своими глазами наблюдал процедуру снятия памятника Дзержинскому. Более того, я собрал несколько осколков от разбитой вывески Комитета госбезопасности.

Но, честное слово, мне тогда абсолютно не интересны были подробности политической жизни, для меня тогда существовали силы добра и силы зла. Силы зла, безусловно, олицетворялись со старым режимом, а силы добра — понятно, с Ельциным.

А сейчас?

Сейчас мир гораздо более расцвечен, и нет такого четкого разделения между белым и черным. А лично я если и придерживаюсь какой-то идеологической линии, то это, может быть, разве что линия справедливости и добра.

Выходит, у вас нет собственной четко очерченной позиции?

Человек, обладающий четко очерченной идеологической позицией, по крайней мере не умен. Потому что достаточно способная к мыслительной деятельности личность не будет себя ставить в рамки никакой системы. Мыслящий человек меньше всего хочет быть рабом.

А вы, успешный писатель, лауреат "Букера", не раб литературного процесса? Ведь чтобы процесс шел, конвейер работал и приносил прибыль, от него нельзя отходить ни на шаг. Или у вас все иначе?

Иначе. Слава богу, я, по крайней мере был до последнего времени, материально совершенно независим от степени моих усилий в литературной деятельности, она никак не отражалась на моем благосостоянии. Оно было полностью основано на тех деньгах, которые я зарабатывал ежедневным сторонним трудом. Но должен признаться, меня давно преследует мысль свалить куда-нибудь далеко, в деревню.

Куда же?

Это может быть и Россия, и Средиземноморье, это может быть почти все что угодно. Литература для меня не завод, я пишу лишь постольку, поскольку замыслы и вправду сильнее меня. А так был бы счастлив завязать с этим делом и год читать книжки. Другое дело — непонятно, где их еще взять: я же как-то говорил, что если было бы чего читать, я бы не писал. Мне бы махнуть на год куда-нибудь в Тмутаракань, и я был бы счастлив. Но это, конечно, полная утопия.

Немножко утопии сегодня хочется многим. Как кажется вам, писателю, человеку, который видит дальше других, — к чему ведет кризис? Меняет ли он человека и в какую сторону?

Кризис у нас пока только в форме "лайт". Так что о реальных изменениях человеческой натуры говорить не приходится. А вообще, трудные времена — это дисциплина, а дисциплина — не путать с давлением — всегда была в основе искусства и прогресса.

Справка газеты

Александр Викторович Иличевский родился 25 ноября 1970 года в Сумгаите (Азербайджан). 1985—1987 годы — физико-математическая школа имени А.Н. Колмогорова при МГУ. В 1993 году окончил факультет общей и прикладной физики Московского физико-технического института (специальность — теоретическая физика). в 1991— 1998 годах — научная работа в Израиле и Калифорнии. В 1998 году вернулся в Москву. Публиковался в журналах "Новый мир", "Октябрь", "Новая Юность", в сетевых изданиях. Автор романов "Дом в Мещере" (1998), "Мистер Нефть, друг" (1999), "Ай-Петри" (2005), "Матисс" (2006), стихов, рассказов, эссе. Лауреат премии журнала "Новый мир" (2005), премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ (2005), лауреат IV Международного литературного Волошинского конкурса (рассказ "Белый домик"), лауреат премии "Русский Букер" (роман "Матисс", 2007), финалист национальной литературной премии "Большая книга" (2005, 2007, 2008) и Бунинской премии (серебряная медаль за книгу "Бутылка Клейна", 2006).

Статья опубликована в издании "Газета", №244 от 25 декабря 2009